Грабители морей

Эриксон говорил как-то особенно бойко и развязно. Видимо, ему хотелось оттянуть ту минуту, когда придется отвечать на неизбежные вопросы.

– Где герцог? – круто перебил его Грундвиг. – Где все остальные? Отвечайте, Эриксон!

– Они, вероятно, еще недалеко отъехали, мой дорогой Грундвиг, – пролепетал юноша. – Впрочем, это зависит от езды… Могут встретиться препятствия…

Как будто свод пещеры обрушился на старика.

– Они уехали! – вскричал он. – Они нас бросили – и меня, и Гуттора!

Опустившись на рогожу, которою был покрыт пол, старик горько заплакал.

Эриксону сделалось жаль его до глубины души.

– Полноте, что вы! – возразил он. – Где же они вас бросили? Они оставили при вас меня и Рескиавика и еще одного из наших, но он теперь привязывает собак…

– Собак?.. Что ты путаешь? – спросил Грундвиг.

– Ну да, собак. Нам оставили сани и лучших собак господина Эдмунда. Он непременно желал этого. Он сказал: «Если уж старику окончательно невтерпеж оставаться здесь, то пусть он нас догоняет».

– О, дитя, дитя!.. Милое, дорогое дитя!..

Гуттор тем временем успел проснуться и расслышал конец разговора.

– Грундвиг! Грундвиг! – позвал он слабым голосом. – Я не знаю, что такое со мной… Точно меня дурманом опоили.

– Да ведь и со мной то же самое! – отвечал старик, вдруг озаренный внезапной мыслью. – Я был вчера так слаб, да и сегодня утром опять… Кто же бы это мог сделать?

– Грундвиг! Грундвиг! – вскричал Гуттор, привставая на постели. – Помоги мне подняться, надо ехать… Наши господа погибли!..

– Что ты говоришь? – сказал старик, получив как бы электрический удар.

– О, припомни все хорошенько!.. Это они, негодяи, подсыпали нам чего-то… Да опомнись же, сообрази!.. Ах, Боже мой, ты все перезабыл!.. Вспомни говорящего немого!

При этих словах Грундвиг вспомнил всю вчерашнюю сцену, ударил себя по лбу и с ужасным криком повалился без чувств на пол.

Гуттор сделал над собой усилие, чтобы подняться, но почувствовал невыносимую боль и опрокинулся навзничь.

Эриксон и Рескиавик бросились к ним обоим.

XIII

Прошло пять месяцев с тех пор, как экспедиция под начальством Фредерика Биорна покинула первую устроенную им станцию на противоположной стороне Гудзонова мыса, и в течение всего этого времени не было ни слуху ни духу о Грундвиге и Гутторе, оставленных на этом посту с Эриксоном и двумя эскимосами.

После неслыханных трудов и целого ряда благополучно одоленных препятствий, наши исследователи достигли, наконец, знаменитой ледяной стены, почти отвесно поднимающейся на тысячу двести ярдов в вышину и преграждающей, как говорили, всякий доступ к свободной ото льда земле, где на зиму укрываются птицы почти всех северных морей.

Вычисления показывали 89° 33' северной широты; следовательно, до пункта географического полюса было уже не более двенадцати миль. Этот полюс не вполне совпадает с полюсом холода. Путешественники шли вперед, руководясь компасом, прямо к северному центру, ежедневно отмечая на карте пройденный путь. Небо было необыкновенно чисто и, благодаря полярной звезде и соседним созвездиям, позволяло делать наблюдения вполне успешно.

Наши исследователи прибыли почти к самой цели своей экспедиции; они находились накануне своего полного торжества, но встречавшиеся им до сих пор препятствия были ничто в сравнении с тем, которое возникало перед ними в виде ледяного барьера. Вообразите себе, читатель, ледяную кристаллизованную гору без малейших неровностей, почти отвесную, вершина которой как бы подпирает небесный свод. Прозрачность ее так велика, что звезды отражаются в ней, как в самой чистой воде… Путешественники смотрели и дивились: никогда еще перед глазами человека не являлось такого величественного зрелища. Оно превосходило всякое воображение. Звездное синее небо отражалось в кристально-прозрачном неподвижном льде; земля отражала величие Божьего мира…

Фредерик опомнился первый.

– О чем ты задумался, Эдмунд? – спросил он брата.

– Сам не знаю, – отвечал тот, возвращаясь к действительности. – Не находишь ли ты, брат, что перед лицом такого величия человек невольно чувствует все свое ничтожество и проникается не только презрением к смерти, но даже жаждет ее, желает растворить свою ничтожную душу в этой неизмеримости?

– А, и ты тоже замечтался, как я! – сказал Фредерик Биорн. – Действительно, зрелище бесподобное, но вот вопрос: каким образом перешагнем мы через это препятствие?

– Придется вырубать ступени во льду и лезть при помощи наших лестниц.

– Я то же думаю, но мне кажется, что прежде чем окончательно решиться на что-нибудь, мы должны посоветоваться с нашими проводниками. Их мнением нельзя пренебрегать: они полгода служили нам так преданно и успешно.

В нескольких шагах поодаль стоял Густапс и, скрестив на груди руки, тоже смотрел на прозрачную ледяную массу. Чудное зрелище подействовало и на него. Под влиянием нахлынувших чувств этот старый бандит, вся жизнь которого была одно сплошное злодейство, на один миг сделался лучше и почти готов был подбежать к братьям Биорнам и сказать им:

– Двадцать уже лет я веду беспощадную борьбу с вашей семьей. Во время этого путешествия я сто раз имел возможность зарезать вас и убежать, но я этого не сделал… Перед лицом этой величественной природы забудьте прежнее, скажите слово прощения, и я исчезну навсегда, так что вы никогда обо мне не услышите…

Он уже сделал шаг навстречу братьям, но в ту же минуту ему показалось, что он слышит голос Фредерика: «Нет, никогда не прощу я убийце моего отца и брата! Прочь от меня, гнусный злодей!»

Ложный Густапс остановился. Он снова сделался свирепым зверем.

Когда он после случая с Гуттором уехал со станции, он решил привести свой преступный замысел в исполнение немедленно. Иорник только и дожидался сигнала. Густапсу стоило лишь сказать: «Нынче ночью» – и кровавое дело совершилось бы.

Но – странное дело! Потому ли, что в нем охладело горячее желание убить своих врагов, или по врожденной причудливости характера, но Густапс этого сигнала не давал и откладывал со дня на день убийство Биорнов.

До сих пор его жизнь состояла только из преступлений и разврата: других интересов у него не было. Приняв участие в экспедиции, он увлекся ею и вошел во вкус новой жизни. Когда Иорник приставал к нему с вопросом: «Скоро ли?» – Густапс отвечал ему: «Еще успеем».

Эскимос, которому было решительно все равно убить что человека, что моржа, удивлялся этим отсрочкам. Они ему нисколько не нравились. Он желал поскорее исполнить то дело, ради которого его наняли, и получить свою плату. Однажды он даже дал понять Густапсу, что убьет Биорнов, не дожидаясь его приказания.

– Вот что я тебе скажу, Иорник, – холодно ответил ему самозванец. – Если ты осмелишься сделать что-нибудь подобное, я тебя задушу собственными руками. Понял?

Иорнику осталось только покориться.

Так прошел первый месяц. Однажды на экспедицию напала стая белых медведей, штук около десяти. Эдмунд выбежал первый на крик оленей и лай собак и едва не поплатился жизнью, но был спасен другом Фрицем, который заслонил собою своего господина и завязал борьбу с самым сильным из зверей. Победа в этой борьбе осталась за цивилизацией: ручной медведь задушил дикого.

Покуда это происходило в одном углу лагеря, в другом углу еще два медведя напали на Густапса с Иорником. Несчастные проводники едва не погибли, но их спас подоспевший Фредерик Биорн с матросами. Покуда матросы спасали Иорника, герцог Норрландский всадил в одного из медведей кинжал по самую рукоятку.

Негодяй решил, что за такое великодушие он даст обоим братьям еще отсрочку на десять дней…

Проходили недели, месяцы. Построена была уже одиннадцатая станция. Наконец, Густапс объявил, что ему хочется участвовать в открытии полюса и что он позволит Иорнику убить Биорнов лишь после того, как это открытие состоится. Иорник протестовал, но Густапс остался непреклонен в своем решении.