Невеста Чернобородого (сборник)

Все видели эту любовную проделку. Мейстер уплатил за выпитое и возвратился с покорившейся девицей домой. Он шел один. Бабета не захотела вести его, и слышно было, как его палка стучала по камням, нащупывая дорогу.

Вернувшись домой, слепой и Бабета ругались до поздней ночи. На другой день девица, плача, прошла по деревне. Она застала голландку с нами и предложила ей выпить.

— Майка, я больше не могу жить с Мейстером. Завтра я его покину. Но сегодня вечером он обещал мне дать большие богатства; он говорит, что скоро умрет…

Она плюнула.

— Золото?! У меня его больше, чем камней на этом берегу. Золото, — что с ним делать? Здесь нечего купить… Ах, Париж! Париж! Я не могу больше жить со всеми этими проходимцами.

Она была нежна и весь день возвращалась к воспоминаниям о своем прошлом. Она говорила о Париже, о кабачках Куртиля и о сержанте французской гвардии, по имени Баланьи.

С наступлением ночи она возвратилась к слепому и вышла из дому только затем, чтобы отыскать голландку. Все это рассказал нам мулат Эдвард, хижина которого находилась рядом с жилищем Мейстера.

Бабета Гриньи говорила шепотом:

— Он пьян, говорю тебе, дура; раз я говорю — значит пьян; он ничего не заметит. Когда у тебя будет золото, ты уедешь вместе с Марсо, потому что я не желаю вас больше видеть. Я больше не желаю вас видеть.

Майка не колебалась долго, и на другой день из хижины Мейстера послышались странные крики. Слепой извивался как рыба, причитывая:

— Я убил Бабету Гриньи! Я убил мою любимую девушку!

А на плетеной тростниковой кровати лежала с перерезанным горлом голландка Майка.

Бабета Гриньи исчезла, и слепой тщетно призывал сына божия, к которому он обращался, конечно, впервые за всю свою жизнь. Марсо, переходя из хижины в хижину и нагибаясь под пробковыми деревьями, усеянными встревоженными голубями, искал Бабету Гриньи, чтобы ее зарезать.

Все мы обсуждали это происшествие и думали о том, какое наказание здесь следовало применить. Потом взошло неумолимое солнце экватора и заглушило все человеческие волнения. Остров Голубей охватило оцепенение дня. В это время небольшая лодка стремилась в открытое море; Бабета Гриньи сидела у руля, а Мейстер своими руками, совершившими столько убийств, натягивал единственный парус.

XII

После трехдневного плавания по Гондурасскому заливу, где мы встретили Карла Вана, только что захватившего «Жемчужину» капитана Баулинга, мы бросили якорь в бухте маленького острова Барнако, куда Жорж Мэри решил завернуть, чтобы починить паруса на «Утренней Звезде».

Немногочисленные обитатели этого острова, по большей части негры, убежали в глубь, как только заметили наше намерение высадиться на сушу. Они знали, с кем имеют дело, и поэтому каждый принимал те меры предосторожности, которые ему подсказывало благоразумие.

Оставив небольшую часть экипажа на борту, мы высадились на твердую землю этого плодородного острова, возвышающегося среди океана словно корзинка, переполненная цветами и фруктами.

В домах покинутого поселка нам немногим пришлось поживиться, мы нашли там только фрукты в круглых чашах, врытых в землю, сухую рыбу, молоко и морские раковины, которые мы открывали ножами.

В то время как вся шайка рассыпалась по маленькому поселку в поисках добычи, Нантез, Питти, Мак–Гроу, Джек Севен и еще четверо наших молодцов двинулись вдоль южного берега, который терялся в этом направлении среди тропических зарослей.

Я последовал за этой компанией, так как я пользовался доверием Мак–Гроу, который любил иногда делиться со мной воспоминаниями о своем прошлом. Я воспитывался под его руководством и уже начал довольно прилично читать библию по–латыни и Самюэля Бетлера по–английски.

— Я хочу пить, — сказал Нантез, — есть у тебя ром, дружище Мак? Я расквитаюсь с тобой, когда мы отправимся благословлять саваннских девушек.

Мак–Гроу передал фляжку, и Нантез, стиснув зубы, стал цедить из приподнятого горлышка тонкую струйку рома, глотая медленно, с удовольствием.

Мы продолжали наш путь. Тонкий запах жасмина донесся до нас; среди зеленых ветвей бананов и свежей листвы пробкового дерева мы заметили маленький домик такой ослепительной белизны, что даже тени на нем казались голубыми. Птица, спрятавшаяся в бархатистой тени пальм, свистела, придавая тишине еще более торжественности, ибо только один ее голос напоминал здесь о жизни. Мы, конечно, свернули к дому, и Нантез, наклонившись к маленькому окну, стал поспешно делать нам знаки рукой, чтобы мы прекратили разговор.

— Можете идти, — сказал он, поднимаясь.

Тогда один за другим мы стали входить в чистенький домик.

Посреди единственной комнаты, на скверной циновке, разостланной у стены, спала довольно молодая негритянка. Она была почти голая, и ее волосы были повязаны платком из желтого шелка с фиолетовыми горошинками. Обстановку комнаты составлял маленький сундук, где огромный паук боролся со смертью. В углу куча грязного белья прикрывала какую–то кухонную утварь.

— Миледи! — закричал Мак–Гроу, прикладывая руки ко рту в виде рупора.

Леди, цвета черного дерева, вскочила, вскинув испуганные белые глаза. Ее лицо в течение нескольких секунд выражало вполне естественный в ее положении страх. Потом ее рот растянулся в широкую улыбку, она поднялась, подошла к Нантсу и положила ему на плечи руки. Ее губы вытянулись, ожидая поцелуя.

— Я знаком с ней, — объявил Нантез. — Эта достойная девица ждала меня. Я плавал двадцать лет, чтобы в конце концов сесть здесь на мель и вступить с ней в честный брак. Господа, я приглашаю вас, — вы все примите участие в церемонии.

С грехом пополам мы дали понять черной женщине, что Нантез хочет жениться на ней. Она говорила только на скверном португальском языке, пересыпая его несколькими английскими словами. Жесты помогли нам объясниться, и скоро негритянка кивнула в знак согласия. В самом деле, это предложение, казалось, отвечало самым пылким ее желаниям.

Свадьба была странной и великолепной. Жорж Мэри подарил бочонок рома, который мы перенесли в дом новобрачных на носилках, сделанных из ветвей. Пили целый день. Разыграли религиозную церемонию. Негритянка, под руку со своим кавалером, одетая в атласное платье, похищенное с французского корабля, принимала поздравления. Весь экипаж «Утренней Звезды» приветствовал чету громкими криками.

Разошлись поздней ночью, оставив опорожненные блюда и пустые бокалы. Все возвратились на берег и разошлись по хижинам. Новобрачные поместились вместе с Мак–Гроу и мной; они должны были провести ночь на узких полатях своей спальни. Прежде чем пожелать доброй ночи новобрачным, мы занялись переливанием остатков рома из бочонка в флягу вместимостью в шесть или семь литров; после этого, с тяжестью в голове, мы поднялись в наше убежище, посоветовав Нантсу не трогать фляги, оставленной на его попечение.

Сон мгновенно сомкнул наши веки, и мы проснулись уже средь бела дня.

Мак–Гроу, со спутанными волосами, кричал хриплым голосом:

— Эй, Нантез, давай сюда ром! Давай сюда ром, дружище!

Никто не ответил. Мы спустились по приставной лестнице и, войдя в комнату, увидели нашего доброго товарища распростертым на циновке, с перерезанным горлом; кровь текла из него, как из только что зарезанной свиньи.

— Это она украла ром! Рома здесь нет! — зарычал Мак–Гроу.

Супругу убитого нашли мертвецки спящей в нескольких метрах от белого домика. Совершенно пьяная, с флягой рома между колен, она разлеглась под деревом. Руки ее были в крови.

Когда ее подняли, чтобы повесить, она с трудом открыла глаза, улыбнулась и, чтобы не быть невежливой, попыталась поцеловать Питти и что–то произнести. Голова ее упала на грудь. Потребовались усилия трех человек, чтобы надеть ей на шею петлю, — так она была тяжела и неподвижна. В своем последнем сне она лепетала:

— Любовь! Любовь!

Питти потянул веревку. Когда негритянка почувствовала, что ее ноги не касаются земли, она внезапно открыла глаза, полные ужаса. Она умерла почти мгновенно и долго качалась, прежде чем остаться неподвижной, странно неподвижной среди шумящего леса.