Федька-Зуек — Пират Ее Величества

А потом захватили лодью некие отчаянные моряки на суденышке вдвое короче «Св. Савватея» и под неслыханным флагом в шесть продольных полос одинаковой ширины: сверху рыжая, потом голубая, потом белая и снова: рыжая, голубая, белая. Взяли они лодью на крюк, попрыгали в нее и вопят: «Оранье бовен!» И тут же флаг свой подняли. Командир у них был зело страховидный: глаз правый вытекши, пальцев на обеих руках пять, от углов губ шрамы до ушей — кто-то ему, должно быть, пасть порвал, губы бритые, а на шее белокурая борода с сильной проседью. А на шляпе у него медная бляха с невиданным и никому понаслышке хотя бы не известным гербом: нищенская сума да две руки в перчатках пожимающиеся.

И первый вопрос их был не — «Чьи, откуда и куда?» — и даже не «Что везете?», а — «Какого вероисповедания?»

Кормчий ответил. Вождь захватчиков изумился:

— Праф-фоо-слафф-ни. Католики или не католики?

Кормчий Михей аж за борт в крайнем гневе плюнул: мол, не знаю, кто ты сам есть, капитан, но душой кривить не стану: мы — греческой древней веры христианской, а орденцам-ливонцам, да полякам и ихнему папе — первые ненавистники. Вот так, и делай с нами что хошь!

Теперь пошли нормальные расспросы: чьи, куда, зачем. Услышав, что перед ними московиты, направляющиеся в Англию по не названному ими делу, вождь захватчиков пощипал нижнюю губу и заорал:

— Э-эй, кто там трюмы потрошит? Отставить! Это же наши союзники!

Но хоть и союзники, а все же кой-что потаскали из трюмов, вождя не слушая. Вернее, слушая с опозданием. Кто что тащил, тот то и утащил; кто еще не выбрал, что себе на память о встрече прихватить, копошился в трюме, покуда не выбрал. Кто уж принес добычу к себе, назад вдругорядь не пошел. Ну да ладно, отпустили с миром — и то хорошо.

Такова была самая первая встреча Федьки-зуйка с «морскими гезами» — восставшими против испанского владычества подданными Нидерландов, избравшими себе в правители герцога Оранского. Протестанты по религии, гезы дрались со всем католическим миром — с Испанией и Португалией, с Польшей и папством. Так что получалось, дерущаяся который год с Орденом и Литвой, неразрывно связанной с Польшей, Московия была союзницей протестантов. Хотя из государств, где протестантизм уже победил, регулярные дружественные отношения имелись разве что только с Данией да отчасти с Англией…

А вскоре лодью взяли на крюк англичане и привели в устье реки Колн, которое они сами именуют «Блэкуотерз» — «Черные воды». Река та действительно какую-то черную муть несет и оттого ее воды впрямь как чернила. Там село на мель аглицкое судно. Плоскодонный же «Св. Савватей» проскочил. Пришлось англичанина стаскивать с мели. Стащили — спасибо, прилив как раз начинался. А он, вместо «спасиба» за помощь, объявляет лодью и все, что на ней, от посуды в трюме до компаса на мостике, своей добычей! «Призом»! А?

Но когда, потея от страха, что все тайные бумаги к дьяку Вилиму Сесилу гроша ломаного не стоят и тогда весь его экипаж сгноят в каторжных рудниках на юго-западе Аглицкого королевства, кормчий Михей объявил, что имеет слово и дело до этого самого Сесила, — все вмиг переменилось!

Беглецам и еды, и пива вволю, и караул от обидчиков к сходням приставили…

И ничья они не добыча, а почетные гости вольного и древнего града Колчестера и всех привилегированных и славных Пяти Портов Ее Величества королевы Елизаветы!

А кормчего и Федьку-зуйка с его бумагами в карете с конвоем повезли в стольный город Лондон к самому лорду Сесилу или как его там…

И зуек Федюшка, родившийся на палубе невдалеке от норвецкого порта Бергена, и старик Михей, и все беглецы со «Св. Савватея» бывали, и даже не по одному разу, в Англии. Но вот от побережья вдаль никогда допрежь не забирался из них никто ни в Англии, ни в более привычных Германии или Дании. Поэтому сейчас, из окна кареты, смотрели с любопытством и неотрывно, примечая малейшие с Русью различия и донимая приставленного стражника расспросами…

Расспросами на языке не вполне английском. Скорее, это -был портовый жаргон восточного побережья Англии, здорово отличающийся от говора южно-английского побережья, откуда происходил стражник-сассексец. К тому же московиты ввертывали в разговор слова и нижненемецкого, и свейского, и норвейского, а то даже эстонского или финского языков, если не вспоминалось нужного аглицкого… Но стражник попался им, на их счастье, говорливый и сообразительный, так что разговор шел бодро. Московиты слушали и дивились.

Оказалось, к примеру, что здоровенные, высокие каменные избы с малыми оконцами под самой стрехой, чуть не на каждой версте попадающиеся посредь луговин, — не людские домы, а… овины! Точнее если сказать — то шерстомойни, шерстечесальни и прядильни. А бурого цвета мокрые кучи возле каждого дома — вовсе не навоз, а «торф» — замена дровам, добываемое со дна болот земляное топливо на зиму. Из него же и теплые сараи можно строить.

— И строить из него, и топить им печи. Все из одного! Чудно. А есть его нельзя? — спросил Федор.

Стражник сказал:

— Есть нельзя, но как удобрение он хорош, особливо на подзолах и с известью вообще на любых кислых почвах. К тому же торф — наилучшая подстилка для скота, все впитает.

Федор с уважением поглядел на невзрачные мокрые кучи. Затем московиты обратили внимание на то, что людей почти и не видать, — хоть трава зеленая, сочная, коси ее и суши! Но косарей на лугах не видно было, одни овцы. Потом обогнали, тоже от побережья движущиеся, возы вонючей бурой травы — и стражник объяснил, что нет, московитам не померещился запах моря среди сущи. Это не от залива какого, это от тех возов. Потому что не трава это вовсе, а водоросли. Зачем? А для удобрения полей.

И уж вовсе удивились русские, узнав, что обыкновенный розовый клевер не сам растет, а сажен нарочно. И не только на корм скоту, но и ради удобрения почвы. А канавы нарыты в лугах не для водопоя, а для осушения: вода стекает с луговин в эти канавы, а по ним, соответственно приданному нарочно для того уклону — в реки. Так сырые луга превращают в сухие, а бесплодные болотины — в сырые луга. Для выпаса овец пригодные.

— Не, у нас не так. У нас только попробуй известь альбо ту же водоросль в землю закопать, даже тайно — подсмотрят, донесут — и объявят тебя еретиком и слугой дьяволовым. Особливо ежели что уродится лучше, чем у соседей. Навоз само собою, его от века вносят и у нас. А то, чего от веку не делалось, — то все от лукавого! И сколько родится на такой удобренной земле? Что-о?! Сам-пять самое малое, а то и сам-шесть, и в самые урожайные годы — до сам-девять? Неужто? Ле-е-епота-а! — прямо-таки запел в восхищении кормчий. И тут же осадил себя: — Да, нам это никак не погодится. В России за такой урожай убьют, яко колдуна, и осиновый кол в могилу загонят!

Михей был крестьянский сын, пошедший в моряки смолоду. Он все примерял на свой опыт. Федька же был потомственный моряк, и удобрения, урожаи, уход за скотом его никак не задевали. Вот то, что избы сплошь каменные, и крыши чаще черепитчатые, нежели соломенные (а если соломенные, то аккуратные — не похоже, что после недорода их на корм скоту раздергали, а поправить так руки и не дошли), и окна часто — даже в деревнях — со стекольями… И ни единого дома не видать, чтоб топили по-черному, надо всеми домами — трубы торчат…

— Ну, хорошие, хорошие тут урожаи. Вернее, неплохие. И дома тут хорошие. Аккуратные. А вот небо какое-то невеселое. За крыши цепляется, — строптиво сказал зуек. — И одежда у тутошних людей сплошь немецкая, неподобная. Куцая какая-то…

— А то ты сам не хвалил немецкие кафтаны дома, яко удобные! — с усмешкой напомнил кормчий. Но Федьку уже было не удержать. Он и сам недоумевал, чего это его вдруг понесло хвастать тем, над чем сам же дома всегда издевался.

Он вертел головою, красный от стыда за свои нелепые слова — более от стыда не за сказанное, а за то, что еще скажется сейчас, — и все же выпалил: