Непотопляемый «Тиликум»

Под конец все так промерзли, что святое причастие — глоток теплого церковного вина — оказалось для нас просто спасением.

Не без радости слушал я, как в конце конфирмации Ниссен играл на органе: «Исход твой, о благослови, господь!» Это было начало моей взрослой жизни со всеми ее надеждами и желаниями, с длинными штанами, курением и выпивкой. Работа? О работе я тогда и не думал.

3

Мы с отцом знакомимся с герром Кремером. Мой контракт. Вице принимает меня в свой дом. Я праздную вступление в должность.

Работать на верфи меня учил мастер Маас. Конечно, я был крестьянским мальчиком и, что такое работа, хорошо знал с самого раннего детства. Но теперь мне приходилось трудиться с пяти или шести утра до шести вечера.

Мастер Маас заботился и о том, чтобы в перерывах на завтрак и обед я, упаси бог, не остался без работы или какого-нибудь поручения.

Маас был ужасно длинный и невероятно тощий. Руки его, словно плети, свисали вдоль туловища. Снизу они оканчивались огромными, с хорошую лопату, кистями. Голова его была вытянута в длину, как дыня. Сверху на ней сидела глубоко надвинутая на лоб фуражка с лакированным козырьком и помпоном. Из-подо лба холодным ледяным блеском сверкали голубые глаза, обрамленные бесчисленными морщинами. Летом и зимой на Маасе был надет бессменный черный мастерский сюртук с большими серебряными пуговицами — знаком достоинства первостатейного плотника. Из-под сюртука виднелась обязательная, свежайшая, в сине-белую полосочку рубаха без воротничка.

Его морщинистое лошадиное лицо всегда было чисто выбрито, только на шее и под нижней челюстью щетинилась короткая шкиперская борода-шотландка. Когда он вертел головой, часть бороды, та, что росла под челюстью, разворачивалась вместе с ней, а волосы на шее двигались как бы сами по себе. Учеником я, бывало, глаз не мог оторвать от этого увлекательного зрелища. Смотрел, понятно, исподтишка, пока он меня не видел. Стоило ему наставить на кого-нибудь свои голубые ледышки, и тому ничего не оставалось, кроме как работать, работать и работать.

Таков был мастер Маас, подлинный владыка верфи. Официально же производством руководил герр Кремер. Говоря о нем, именно так все его всегда и называли. Вблизи я его видел всего один-единственный раз. В тот самый раз, когда мы с отцом пришли ему представляться.

В конце августа последнего школьного года пастор Рухман пришел к нам в Моордик. Это входило в его служебные обязанности. В течение года он непременно должен был посетить хоть по разу всех членов общины. Разговаривали при этом, впрочем, вовсе не о церковных делах, а больше о погоде, севе, жатве и разведении скота.

Однако на сей раз Рухман снова затеял разговор о моей профессии.

— Фосс, — сказал он отцу. «Герр» говорилось только ученым или особо уважаемым людям. Крестьяне и батраки-поденщики должны были гордиться, если к ним обращались на «вы», а не на «ты» или, того неуважительнее, и вовсе безлично.

— Фосс, — сказал пастор Рухман, — ну как с вашим Иоганнесом? Не передумал он еще стать корабельным плотником?

Отец заверил, что интерес к этой профессии у меня ничуть не убавился.

— Хорошо. Я веду переписку с герром Кремером с верфи «Шюдер и Кремер». В следующую среду около десяти вы можете представить герру Кремеру своего мальчика. Я дам вам рекомендательное письмо к герру Кремеру.

У меня замерло сердце. Отчасти от радости, что сбывается мое заветное желание, а более от того, что мне предстояло встретиться с этим самым герром Кремером. Видать, крупной он был шишкой, коли сам пастор трижды подряд повеличал его «герром».

В среду, в восемь утра, мать расцеловала меня на дорогу. Отец надел свой черный костюм, в котором ходил только в церковь, и лучшие свои сапоги, густо смазанные накануне рыбьим жиром. Свои штаны и куртку я тщательно вычистил щеткой, а сапоги обул новые, специально сшитые сапожником Майером. Предвидя мой быстрый рост, Майер сшил их номера на два побольше, и, чтобы не потерять обувь, мне пришлось напялить на ноги две пары толстых шерстяных носков.

Итак, жарким августовским утром мы отправились пешком в Эльмсхорн. Сперва мы шли по зеленым маршам, потом по тенистой полевой дороге до большого шоссе. Здесь мы немного передохнули и, уже без привалов, незадолго до десяти лихо дотопали до Эльмсхорнской гавани. По примеру отца я отряхнул серо-желтую пыль с костюма. Счищать ее со смазанных сапог было делом бесполезным.

Эльмсхорнская гавань расположена на Крюкау, речке, устье которой примерно в пяти милях отсюда входит в Эльбу. К сожалению, я не могу сказать «вливается», потому что вода в Крюкау течет то в Эльбу, то из Эльбы, смотря по тому, прилив сейчас или отлив. В час нашего прихода был как раз отлив. Воды в гавани совсем не было. Баркасы, эверы и рыбачьи боты стояли, глубоко увязнув в сером иле. Жаркое утреннее солнышко прямо-таки выпаривало протухшую тину, а легкий восточный ветерок нес эту вонь прямо в наши ноздри. Теперь-то нет для меня ничего приятнее портовых ароматов. Всякий раз, попадая в Виктории в порт, я глубоко вдыхаю этот неповторимый букет. А тогда мы с отцом встревоженно переглянулись. Не по душе нам пришелся этот смердящий запашок. Мы привыкли к чудесному воздуху маршей, замешанному на благоухании луговых трав и терпком запахе скота. Все в жизни — дело привычки.

Итак, мы с отцом зашагали вдоль гавани по направлению к верфи «Шюдер и Кремер». На берегу жизнь била ключом. Рыбаки прямо с лодок продавали свой улов.

— Свежая, живая камбала, — завлекал покупательниц к своей лодке продавец.

— К-а-р-а-а-бы, а вот к-а-р-а-а-бы, — неслось с равномерными интервалами от другой лодки. Это ловец крабов пытался сбыть своих мелких ракообразных.

Артель крючников грузила мешки с зерном на лихтеры и баркасы. К гавани тяжелые мешки подвозили на больших телегах, по четверке коней на каждую. Там они останавливались близ судна, которому предназначался груз, задом к специально устроенным подмосткам. Двое грузчиков забирались на воз и скидывали сверху мешки на эти подмостки. Оттуда крючники принимали груз на плечи.

Как у них все ладно получалось! Чуть вертанет парень спиной — и мешок уже на загорбке, точнехонько в нужном положении, и грузчик мерными шагами топает с ним к судну, а навстречу ему, к телеге, спешит уже за очередным мешком другой крючник.

У грузового люка мешок, как живой, опрокидывался вперед. Специальный человек, назначенный в помощь крючникам, отвечал за то, чтобы мешки без задержки соскальзывали по желобу прямо в трюм. В трюме двое парней подхватывали едущий вниз мешок и, раскачав его как следует, забрасывали на самый верх штабеля.

Крючники непрерывной цепочкой тянулись от телеги к судну и обратно. Мы с отцом как раз проходили мимо, когда человек с аспидной доской в руках, стоявший в сторонке и отмечавший черточками число погруженных мешков, заорал вдруг:

— Пятнадцать!

Это означало, что крючники перенесли уже по пятнадцать мешков каждый. Из сундучка, стоявшего возле самой воды, учетчик достал бутылку и поднес каждому парню по стаканчику кюммеля. Затем людей на телеге и у желоба заменили другими, и началась следующая партия «по пятнадцать мешков на человека».

Некоторые суда стояли под выгрузкой. Из-за отлива их палубы оказались значительно ниже береговой кромки, и работа здесь была еще изнурительнее. Четыре человека, с натугой ворочая рукоятки судовой лебедки, поднимали груз на палубу. Затем двое других подтаскивали мешки и ящики к самому берегу, где первая четверка снова поднимала их наверх с помощью ворота и аккуратно укладывала на телеги.

Грохотали и визжали лебедки, то и дело слышались крики:

— Вира! Майна помалу! Майна, майна еще чуть!

Отец потянул меня за рукав. Глазеть было некогда: стрелки на церковных часах, возвышавшихся над крышами эльмсхорнских домов, подбирались уже к десяти.

Мы поспешили дальше вдоль гавани, к самому ее краю, где шумела судовая верфь. Она расположилась на небольшом полуострове, омываемом с трех сторон водами реки. Полуостров этот несколько возвышался над всей остальной гаванью, так что даже в самый высокий прилив вода не поднималась до стапелей [14] и не могла унести с собой бревна и доски. Добрых две сотни человек трудились на этой верфи. Они таскали тяжелые балки, бегали взад и вперед с какими-то непонятными предметами в руках, стучали молотками, пилили, рубили. Шум стоял, хоть уши затыкай. Неразбериха полнейшая, никакого планового начала. Именно так мне тогда показалось. Потому как не представлял я еще по глупости, что такое мастер Маас и как он руководит верфью.