Волчье логово. Красная кокарда. Капитан Поль

Тишина, царившая в храме, подавляла меня. Толпа и закрытое пространство, наполненное мраком, начинали действовать на нервы, а сердце, сам не знаю отчего, билось все сильнее и сильнее. Наконец, когда чувство угнетения стало невыносимым, из алтаря послышались знакомые меланхолические звуки «Misere, Domine».

Было что–то особенно торжественное в этих звуках, и они, то поднимаясь, то опускаясь в тишине, потрясали молящихся до глубины души. Слезы заволакивали глаза, невидимая рука сжимала горло, головы поникли даже у сильных людей, а руки их дрожали.

Пение смолкло. Псалом окончился. Среди тьмы внезапно вспыхнул яркий огонек. Показалось худое, бледное лицо с горящими глазами, устремленными не на молящихся, а поверх их голов, туда, где на арках свода смутно виднелись изображения святых.

Началась проповедь.

Сначала проповедник тихо и монотонно заговорил о неисповедимых путях Господних, о вечности прошлого и мимолетности настоящего, о всемогуществе Божием, перед которым ничто и время, и пространство. Потом, постепенно усиливая голос, он перешел к церкви — Божьему орудию на земле, к делу, которое она вершила в течение целых веков. Он призывал молящихся держаться церкви, стоять за нее.

Не успел проповедник произнести последние слова, как свет около него потух, и безгласная масса снова погрузилась в темноту. Правда, теперь толпа была охвачена волнением. Мужчины переминались с ноги на ногу со странным шумом, который, сгущаясь под сводами, напоминал отдаленный гром. Женщины рыдали, вскрикивая, и громко молились. Священник, стоя у алтаря, благословлял богомольцев дрожащим от волнения голосом.

Я едва пришел в себя от всего испытанного, когда моя спутница дотронулась до моей руки и, сделав знак, чтобы я шел за ней, быстро поднялась с колен и пошла назад, к двери. Ночной воздух пахнул на нас свежестью. Через несколько минут мы были уже дома у m–me Катино, перед освещенным салоном, где я впервые ее увидел.

Прежде, чем я успел сообразить, что она собирается делать, она повернулась ко мне стремительно и обеими ручками схватила мою руку. Слезы градом покатились по ее щекам.

— Кто со Мною! — вскричала она, повторяя слова проповеди.

И, закрыв лицо руками, она так же стремительно отвернулась.

Я стоял в полном смущении: вид этой плачущей женщины произвел на меня глубокое впечатление. Некоторое время я молчал.

— Сударыня, — начал я неуверенно наконец, — вы были так любезны по отношению ко мне, и я страшно сожалению, что не могу отблагодарить вас за это.

— Не говорите этого! — воскликнула она, прерывая меня. — Не говорите!

Она положила свои, стиснутые в кулаки, руки мне на плечи и сквозь слезы пристально посмотрела на меня.

— Простите меня, — сдержавшись, проговорила она. — Я неправильно взялась за дело. Я чувствую слишком сильно и спрашиваю слишком быстро. Но вы не измените своему достоинству? Не измените?

— Однако, на меня возложено поручение от комитета, — заметил я.

— Откажитесь от него.

— Но это не уничтожит моего отношения к комитету.

— Кто со Мной! Кто со Мной! — мягко повторила она.

Я глубоко вздохнул. В тишине комнаты слышно было, как потрескивал уголь в камине и тикали часы.

— За Бога и короля! — твердо промолвила мадам, глядя на меня сверкающими глазами.

— Что я могу сделать для вас, если б даже у меня были развязаны руки! — резко вскричал я. — Чем могу я вам помочь?

— Всем! Всем! С вашим приходом одним мужчиной будет больше! — ответила она. — Один лишний мужчина в борьбе за право! Слушайте! Вы еще не знаете, что происходит, не знаете, какие притеснения мы переживаем…

Тут она остановилась и, глядя на меня, стала прислушиваться. На ее лице мелькнуло какое–то новое выражение. Дверь была приоткрыта, и снизу доносился мужской голос, громко говоривший что–то. Потом послышались быстрые шаги по вестибюлю, а затем по лестнице.

Моя собеседница, замерев, с широко открытыми глазами продолжала вслушиваться в приближающиеся шаги. В последнюю минуту она, который уже раз за вечер, сделала мне знак молчать, быстро бросилась к двери и вышла, закрыв ее за собой.

Я был убежден, что мужчина уже достиг двери и услышал, как он воскликнул, когда она внезапно появилась перед ним. Потом он что–то тихо сказал ей, но я не мог разобрать, что именно.

Не мог я разобрать и ее ответа, но последние слова я слышал довольно явственно:

— Итак, вы не желаете открыть двери?

— Эти — нет, — храбро отвечала она. — Вы можете видеться со мной в другой комнате.

Наступило молчание. Слышно было даже их дыхание. Меня бросило в жар.

— О, это несносно! — вскричал он опять. — Неужели вы поставили себе целью принимать у себя любого незнакомца, которому случится приехать в город? И вы занимаетесь с ними, даете ужины, в то время, как у меня сердце разрывается на части! Я хочу туда войти.

— Вы не войдете! — с негодованием вскричала она.

Мне показалось, однако, что негодование было поддельным, и в ее голосе слышался скорее смех.

— Довольно и того, что вы оскорбляете меня, — громко промолвила она. — Но если вы осмелитесь коснуться меня или оскорбить его…

— Его! — свирепо вскричал он. — Я говорю вам, что я уже слишком долго терпел и…

Прежде, чем он успел сказать еще слово, я был уже у двери, распахнул ее и очутился лицом к лицу с говорившим. Хозяйка дома, плача и смеясь в одно и то же время, быстро отступила назад, а мы, пораженные, замерли против друг друга.

Мужчина был не кто иной, как Луи де Сент–Алэ.

VIII. РОЗЫСКИ

Я не видел Луи со времени дуэли в Кагоре, когда, расставаясь с ним у собора, отказался пожать ему руку. Тогда я был страшно сердит на него. С течением времени и нагромождением событий чувство это значительно смягчилось. Теперь я был рад, что встретил его, что он жив и здоров и что он абсолютно далек от мысли сводить старые счеты. Поэтому я протянул ему руку и со смехом сказал:

— Незнакомец перед вами, сударь. Я искал вас и очень рад, что наконец нашел.

Луи несколько секунд смотрел на меня, как бы не веря своим глазам. Потом вдруг с любовью прежних лет схватил мою руку.

— Адриан! Неужели это ты? — взволнованно заговорил он.

— Я самый.

— И здесь!

— Да, здесь. А что?

Неожиданно он выпустил мою руку. Лицо его приняло иное выражение; он весь изменился, как меняется дом, когда закроют его ставни.

— Очень жаль, — медленно произнес он. — Зачем вы здесь, сударь? — продолжал он с нотами гнева в голосе.

— Как зачем я здесь?

— Да, зачем? — сердито переспросил он. — Неужели вы явились для того, чтобы смущать нас? Неужели вы не понимаете, какое зло причиняете своим присутствием?

— Я знаю, по крайней мере, что ищу только хорошего, — возразил я, изумленный такой неожиданной и беспричинной переменой тона. — Я не делал из этого тайны никогда. Едва ли кто подвергается такому дурному обращению, как я со стороны вашей семьи. Ваша интонация заставляет меня теперь сказать вам это. Но когда я увижу завтра маркизу, то вновь скажу, что, несмотря на все, я не изменю своих намерений.

— Вы не увидите ее.

— Увижу.

— Нет, не увидите, — стоял он на своем.

Тут в спор вмешалась сама хозяйка.

— Довольно, довольно! — вскричала она голосом, в котором слышалась печаль. — Мне казалось, что вы были друзьями. А теперь, когда судьба опять свела вас вместе…

— Лучше бы этого не было! — воскликнул Луи, опуская руки, как человек, охваченный отчаянием.

И он принялся нервно прохаживаться взад и вперед по комнате.

Мадам Катино молча смотрела на него некоторое время.

— Кажется, вы прежде никогда не говорили со мной таким тоном, — с упреком вернулась она к прежнему разговору. — Если это только потому, что вы застали у меня виконта, — продолжала она спокойно, поблескивая глазами, — то эта причина недостойна ни вас, ни нас обоих, ибо вы оскорбляете и меня, и вашего друга.

— Боже сохрани! — воскликнул Луи.

— Это еще не все, — продолжала она гордо. — Еще в течение недели этот дом будет моим, и только по прошествии недели он перейдет к вам. Мне придется хорошенько подумать об этом сегодня ночью. Быть может, ласковое слово будет с вашей стороны впредь такой же редкостью, как теперь грубое?