Одиссея капитана Сильвера

— Всем известно; Долговязый Джон, что эта штука называется квадрант, но далеко не все умеют им пользоваться. Сейчас мы с тобой начнем знакомство с этим в высшей степени полезным изобретением, а последующие уроки преподаст тебе второй помощник.

Ингленд кивнул второму помощнику, тоже державшему в руках квадрант. Вынул свой квадрант и первый помощник капитана.

— Полдень, — сказал Ингленд. — Начало судового дня, и мы сейчас… Что с тобой, парень?

Сильвер не отрывал взгляда от квадранта. И взгляд этот обеспокоил капитана. Предмет этот почему-то поверг Долговязого Джона в ужас. Видел он, разумеется, как судоводители пользуются таким инструментом, но самому прикасаться к этой походной обсерватории не приходилось. Сложность прибора буквально подавляла и вызывала панику. Есть люди, боящиеся высоты или темноты. Некоторые безосновательно трусят при виде пауков или мышей. Иные не переносят замкнутого пространства или, напротив безграничного. Долговязый Джон увидел себя на краю бездны абстрактного знания, отличного от конкретики бытия, от того, что можно потрогать, погладить или взять в руку.

— Нет, сэр, ничего. Я внимательно смотрю и слушаю. — Трусом Долговязого Джона не назовешь ни в каком смысле. Он заставил себя взять квадрант в руки, вслушивался в пояснения, послушно заглядывал, куда положено, крутил, что велено, и даже задавал вопросы.

Но все потуги были напрасными. Он так и не смог подавить в себе беспокойство. И оно перерастало в страх — Долговязый Джон боялся выказать себя неспособными опозориться перед капитаном и командой.

Позже, в капитанской каюте, когда Ингленд принялся объяснять* ему, что такое широта и долгота, как судно находит путь под куполом небесным, смятение Сильвера лишь возросло. Он вовсю пытался собрать силы, вникнуть в эти пеленги, градусы, минуты, но — никак. Голова его пухла, перегревалась, горящий обруч сжимал лоб, виски, затылок, из глаз текли слезы. А когда Ингленд, вооружившись элегантным латунным циркулем-делителем с воронеными стальными иголочками, начал объяснять счисление пути, «мертвое счисление», Долговязый Джон закачался и чуть было не рухнул замертво. Уронивший циркуль капитан едва успел подправить траекторию падения незадачливого ученика, ловко усадив его в кресло.

— Что ты, что ты, Джон? Малярия, дери ее нелегкая?

— Нет, сэр. Не могу. Не потяну я. Что угодно… За юлотом нырять… В атаку на абордаж… Что угодно…

— Погоди, погоди, не понимаю. — Капитан озадачился даже больше, чем сам осознавал. У него не было ни семьи, ни детей, а тянуло кому-то передать свой опыт, вырастить смену, что ли… Казалось, лучшего кандидата, чем этот Долговязый Джон, и не найти…

— Не могу, сэр. Ничего я в этих таблицах не понимаю.

У капитана отлегло от сердца.

— Ну, ерунда. Так каждый поначалу думает, не ты первый. Упорство и настойчивость, и все одолеешь.

И они продолжили занятия. Упорства им обоим не занимать. Они бились не одну неделю, и иногда Джону даже казалось, что он вот-вот начнет усваивать… Но на деле его обучение походило на потуги бесталанного, лишенного слуха музыканта, который пытался воспроизвести всем известную мелодию и плюхал в уши слушателей ноту за нотой, видя на лицах окружающих плохо скрываемую досаду.

— Не понимаю! — поражался капитан. — Я своими глазами видел, как ты с точностью до пенни просчитал в уме стоимость груза. Ты можешь осилить абстрактные цифры. А эту штуковину из дерева и стекла — никак.

— Груз я вижу, могу потрогать. А это же… — Сильвер в отчаянии уставился на инструмент. — Это черная магия!

Ингленд вздохнул.

— Значит, никак?

— Никак. Лучше и не пытаться.

— Ладно, быть по сему. Офицера я из тебя все равно сделаю, шлюпочного, там… оружейного, дисциплинарного… Что-нибудь придумаю. Ты способен вести людей за собой, а это главное. Но людей вести — одно дело, а кораблем управлять — совсем другое. Джентльмен и навигатор… Да, боюсь, тебе этого не достичь.

Глава 4

Флинта насторожила непривычная тишина, воцарившаяся на пушечной палубе. Да еще в обеденное время… Это молчание команды могло означать лишь злостное неповиновение, граничащее с бунтом. Флинт ощутил возбуждение охотника, подкрадывающегося к ничего не подозревающей добыче. Ему доставляло удовольствие эту добычу терзать. Он бесшумно спустился по трапу и увидел всех этих идиотов, глазеющих на Бена Ганна, Вот они, кретины, разинувшие слюнявые пасти, с которых капает грог…

Блаженное мгновение! Сейчас захлопнется капкан — одно лишь его словечко заставит этих тараканов выпрыгнуть из своих панцирей. Чтобы не испортить удовольствия, лейтенант зажал клюв попугая. Интересно, чем привлек их внимание этот недоносок Бен Ганн. Чуток терпения, и он узнает. Флинта мучило любопытство, ему страсть как хотелось выяснить, что же собирается сообщить этот идиот Бен Ганн… Но Флинта понесло, и он не смог сдержать своего начальственного негодования.

— Эт-то что такое! — услышал он собственный свирепый рык. — Что затеяли? Что замышляете?

Браные мореходы ощутили себя беззащитными курицами перед клыкастой волчьей пастью. Демоны ада вонзили пылающие когти ужаса в матросские сердца. Флинт, сияющий и безукоризненный, гладкий и подтянутый, с попугаем на плече, стоял, грозно уперев руки в бока. Но от реакции моряков он пришел в такой восторг, что разразился гомерическим хохотом. Попугай заквохтал и захлопал крыльями, пытаясь удержаться на плече развеселившегося хозяина.

Флинт щелкал пальцами, притопывал ногой, не в силах успокоиться. Пошатываясь, он направился вдоль столов, рассматривая сквозь выступившие от смеха слезы глупые физиономии окаменевших олухов, дергал их за носы и ободряюще похлопывал по плечам. В этот момент самодовольство полностью овладело лейтенантом, и он уже не помышлял о дальнейших развлечениях.

Флинт казался в эти краткие минуты настолько неопасным, что некоторые особо смелые члены экипажа почувствовали, как страх ускользает из них:, испаряется, выветривается сквозь открытые люки и пушечные порты. Они даже отважились выдавить из себя улыбку. Но Бена Ганна после этого ничто не могло подвигнуть на продолжение его жуткой истории, и эта недосказанность о грязной тайне в биографии Флинта заставляла людей вздрагивать при одном упоминании его имени и смиряться под игом его произвола.

Спрингер был, конечно, не слепой. Он за всем следил с пренебрежением и ненавистью. Спрингеру стукнуло шестьдесят два. Из них полсотни лет он провел в море — со времен короля Билли, когда Господа офицеры презирали команду. Так его учили, таким он и остался. Драл матросов как Сидоровых коз, не представляя, чем еще можно заставить этих ленивых скотов шевелиться. «Элизабет», зажатая в кулаке лейтенанта Флинта, была, пожалуй, наиболее ухоженным судном из всех, которыми Спрингеру когда-либо доводилось командовать или на которых приходилось служить. Но было в облике и в повадках лейтенанта что-то, беспокоившее капитана Спрингера. Он пытался сообразить, что именно, но так: и не понял.

К сожалению, капитан оказался не в состоянии отличить извращенный садизм лейтенанта от своих жестоких, но принимаемых всеми как должное методов поддержания дисциплины. Инстинктивно он, однако, сторонился Флинта, высиживая долгие часы в своей каюге, перечитывая приказы коммодора Филипса и изучая весьма приблизительную карту, полученную Филипсом от умирающего португальца. Глаза Филипса сверкали, когда он расписывал блестящее будущее этого острова. Вторая Ямайка! Сахар и деньги, деньги, деньги… Спрингеру хотелось верить, что Филипс не ошибся. От могучего денежного водопада всегда отлетают мелкие брызги…

Помечтав, капитан заорал, потребовав бутылку, и вдруг заворчал, проклиная Флинта с его сладкими речами. Конечно, затея лейтенанта могла принести мгновенный барыш, в отличие от миражей далекого острова, которые к тому же казались особенно бесплотными, если вспомнить патологическую скупость коммодора.