Корабли на суше не живут

А знаете, что я вам еще скажу? Если бы это зависело от вышеподписавшегося, он бы с удовольствием обменял оспариваемые саламанкские архивы на эту старую, милую моему сердцу королевскую галеру – обменял и перевез бы ее в другое место. Куда-нибудь туда, где не осквернят мои воспоминания ни об этом корабле, ни о море, которое мы с ним бороздили.

Воительница радуги

Одна моя знакомая девочка – пожалуй, даже барышня: ей уже двенадцать лет – принимает очень близко к сердцу проблемы экологии. Девочка эта, черноволосая и длинноногая, много времени проводит на свежем воздухе, занимается спортом и во всех смыслах слова весьма и весьма многообещающая. Запоем читает, смотрит хорошие фильмы в кино и по телевизору и постепенно усвоила себе убеждение, что наша планета никогда больше не будет голубой, а наоборот – на всех парах летит к своему бесславному и мучительному концу. И эти соображения заставили нашу барышню вступить на тропу войны: теперь она твердит, что взрослые творят с природой то же, что в романах Диккенса отрицательные опекуны – с наследством бедного сиротки. Так что каждый раз при виде наших взрослых бесчинств праведный гнев вспыхивает в красивых темных глазах моей юной приятельницы, и она поднимает крик до небес.

Умна, мила, миролюбива. Довольно застенчива. Но я не раз видел, как с бешеной решимостью, с отчаянной отвагой камикадзе бросается она на того, кто в ее присутствии обидит животное. И нет такой уличной собачонки, шелудивой кошки, сороки-воровки, увечной ящерицы или любой другой божьей бессловесной твари, о которой бы она не подумала, которой не помогла бы делом или хотя бы добрым словом. Ей было всего четыре года, когда она, оказавшись перед громадным мастифом, на всех наводящим страх, приблизилась к нему вплотную и с полнейшей естественностью сунула ему в пасть руку по самый локоть, осыпая при этом поцелуями, а бедная зверюга в смущении замерла с необыкновенно глупым видом, не зная, что делать, но чувствуя, что репутация кровожадного и плотоядного страшилища пошла прахом. И только раз в жизни (в прошлом году) она взглянула на экран телевизора, где шла трансляция корриды с площади Кито, – дед объяснил ей, что после изнурительной схватки с тореро Энрике Понсе [11] бык будет помилован. Что касается изделий из меха и кожи, ее ненависть к носителям шуб и прочего подобного добра выводит ее на грань смертоубийства. За белька, детеныша тюленя, она не задумываясь отдаст жизнь. О китах уж я и не говорю. Она много читает (от Стивенсона до Джека Лондона со всеми остановками в Сальгари, Дюма, Марриете или Баллантайне [12]), но ее родители и представить себе не могли, что в конце прошлого года ей под силу будет одолеть полную версию «Моби Дика» и мало того – высказываться резко и нелицеприятно против капитана Ахава и всей его команды (узнав о кораблекрушении и коллективной гибели китобоев, она глазом не моргнула, слезинки не уронила), однозначно держа сторону белого своевольного морского млекопитающего. Он не убивает, твердила она, он защищается. Ты совсем ничего не понимаешь, папочка.

Я мог бы рассказывать еще и еще, но, наверно, хватит. Резюмируя, добавлю лишь, что каждое засохшее дерево она рассматривает как проигранное сражение; что замусоренные пляжи приводят ее в ярость; что почтовой бумаге и конвертам она дарует вторую жизнь с помощью некой хитроумной придумки, изобретенной сеньоритой Пепис [13], и они сохнут у нас по всему дому; что отказывается носить одежду знаменитых брендов и что одноклассники – она сейчас в седьмом – влюблены в нее по уши, потому что она одновременно сурова и нежна и не любит экивоков и околичностей.

И она сражается в одиночку, начав несколько рановато, пожалуй, и на свой собственный лад, в мире, где солидарность – в большом дефиците и потому особенно нужна. Недавно родители предложили ей установить связь с какой-нибудь экологической организацией вроде ее обожаемого «Гринписа» – ну, чтобы узнала побольше, горизонты раздвинула пошире, пообщалась с людьми, идущими тем же путем, но более опытными. Предложение приняли с восторгом: было сочинено длинное, стилистически безупречное, красивое письмо, где автор, пребывая в плену иллюзий, вызывалась делать что угодно, просила совета и спрашивала, чем может быть полезна. Месяц она каждое утро ходила к почтовому ящику. И вот наконец пришел ответ: в конверте оказались два печатных бланка – банковское поручение на сумму от 5000 до 10 000 песет в виде ежегодного взноса и призыв найти среди своих друзей новых участников. И более ничего. Ни объяснений, ни словечка ободрения, ни строчки поддержки.

Предоставляю каждому самостоятельно судить о морально-экономических аспектах этой истории и о том, как и почему искреннее движение экологического сопротивления может выродиться в холодный бюрократический механизм по добыванию бабла, глухой к чувствам 12-летней восторженной союзницы. Говорят, отец этой барышни написал коротенькое письмецо в «Гринпис», предлагая ответственным лицам вариант использования этого самого подписного бюллетеня – сначала, разумеется, свернув его в трубочку соответствующих размеров. Что касается малолетней воительницы, она, по моим сведениям, продолжает борьбу в одиночку. Она не сдается, но накрепко усвоила один урок: одиночество лучше дурной компании.

Корсарский патент

Вот он лежит передо мной, напечатанный на хрустящей, добротной и плотной бумаге, превосходно сохранившийся, несмотря на то что пронеслось двести лет. Я только что развернул его, сложенный в девять раз, расправил на столе и все еще смотрю на него, не веря своим глазам. В верхней части – гриф-виньетка с изображением Геркулесовых столпов, девизом Non plus Ultra и королевским гербом, а в левом верхнем углу горделиво красуется название «Королевский Паспорт Корсара для действий в морях обеих Индий». Текст более всего похож на мою неосуществимую мечту: «Сим даруется подателю сего право вступать в боевые действия с применением пушек, камнеметов и прочего оружия с надлежащим припасом, дабы он мог противостоять врагам моей Короны и с этой целью совершал корсарские рейды по морям обеих Индий, сражаясь под испанским флагом против кораблей и судов тех государей, которые находятся со мной в состоянии войны…» Скреплено королевской печатью, дано в Мадриде января Пятого дня в лето от Рождества Христова 1820-е. Внизу листа уже немного выцветшими чернилами выведены две подписи. Одна – Хосе Марии Алоса (если верить энциклопедии, бывшего в ту пору военным и морским министром). Вторая состоит из двух слов: «Я, король» и короткого росчерка. Это подпись Фердинанда VII.

Бумагу подарил мне друг. Его зовут Хулио Ольеро, он пышноус и грузноват, нравом брюзглив и мрачен, а по роду занятий – независимый издатель, выпускающий благодаря своей страсти и неусыпному попечению лучшие книги этой страны. И еще он один из тех, кто редкие и краткие минуты досуга, предоставляемого издательскими докуками, двумя сотнями сигарет и двумя тысячами чашек кофе, которые ежедневно проливаются в пространство между грудью и животом, посвящает ползанию по пыльным полкам букинистических магазинов, по антикварным лавкам и книжным развалам, куда прибой неустанно выносит обломки стольких житейских кораблекрушений. И вот однажды он вернулся из такого похода – как всегда, перепачканный пылью, но ликующий, – потрясая корсарским патентом, который обнаружил под тоннами разнообразных бумаг. А поскольку он не только мой друг и осведомлен о моих идиллических отношениях со всем, что касается моря, но еще и обладает душой широтой со шляпу пикадора, он вот так вот взял и с ходу подарил мне эту реликвию.

– Ты заметил, что для имени получателя и названия корабля оставлены пробелы? – спросил он.

Разумеется, заметил. Я, король, и министр подтверждают и гарантируют, однако этот пробел как нельзя лучше годится, чтобы вписать в него имя того, кто заплатит побольше. Аукцион, его мать. Тендер. Воображение отказывает мне, когда я думаю, сколько золота перепорхнуло в чьи-то загребущие руки, включая и августейшие длани этого зерцала государей, этого ходячего и воплощенного бесстыдства по имени Фердинанд VII, который, шельма, выдавал патенты и прочие бенефиции на предъявителя, так сказать, имея в виду, что его министры, секретари и прочая придворная шелупонь продаст их третьим лицам. Нет, вы только представьте – представьте себе такой диалог: у меня, дона Имярек, есть племянник, забубенная головушка, лихой моряк, которому было бы совсем нелишне побезобразничать у Антильских островов. Вам и мне – по двадцать процентов, его величеству – пять. Восемь. Ладно, шесть. По рукам. Вот, кстати, у меня случайно как раз завалялся свеженький патент. Так что желаю вашему племяннику ветра в корму и добычи в трюм.