Океан. Выпуск пятый

Он придвинулся к самым стеклам иллюминатора, завертел головой, потом резко отпрянул, повернулся спиной к борту и вцепился в рукав лейтенантского кителя.

— Нельзя туда, нельзя! — прохрипел он по-русски. — Там мины, густое минное поле, большие корабельные мины. Прикажите стоп. Иначе всем капут. Я расскажу все, что потребуете, только остановитесь, умоляю вас.

— Ого, сразу по-русски заговорил. — Лейтенант опять вспомнил уходящих в ночь разведчиков. «Как запахло смертью — всю спесь как рукой сняло. Тоже мне высшая раса, тряпка, а не моряк». Нахимов брезгливо освободил рукав кителя. — Пойдемте на мостик.

Поднявшись наверх, Нахимов приказал поднять сигнал: «Застопорить машины!»

Караван лег в дрейф.

— Показывайте, где поле? — Лейтенант пододвинул Кюну карту.

— Вот границы. — Немец карандашом обвел большой квадрат. — Мины расставлены в шахматном порядке и против надводных кораблей и против субмарин.

«Тоже неплохо, — про себя обрадовался Нахимов. — Именно сегодня через этот район должны пройти на позицию две наши подводные лодки», — вспомнил он.

— Вахтенный! Радиста сюда! — И, повернувшись к сигнальщику, приказал: — Передайте всем курс 190, ход максимально возможный, какой буксиры позволят.

На мостик взбежал радист:

— Прибыл по вашему приказанию, товарищ командир.

— Срочно радиограмму: «В квадрате 294364 сплошное минное поле. Предупредите подводников. Подпись: Нахимов».

— Есть радиограмму! Разрешите идти?

— Да, ступайте. Когда отстучите, доложите мне. Прихватите заодно и этого с собой, пусть боцман запрет куда-нибудь в кладовку — большего он не достоин.

Несколько часов, прикрываясь поднимающейся от воды белесой растрепанной, но довольно плотной дымкой, корабли спокойно продвигались к своим берегам. Полоса тумана кончилась внезапно, как будто ножом отхватили кусок сдобного воздушного пирога. Ярко засияло солнце. Небо словно взлетело вверх. «Еще бы часа три — и дома, — с сожалением подумал лейтенант, — а теперь, того гляди, налетят самолеты, ведь береговые посты, очевидно, уже сообщили о сражении в заливе. Да и нашу радиопередачу засекли их пеленгаторы».

Словно отвечая ходу его мыслей, раздался крик сигнальщика:

— «Юнкерсы», слева 90, угол места 30, шесть штук!

Нахимов посмотрел туда, куда указывал матрос. На высоте приблизительно тысячи метров блеснули на солнце шесть серебристых черточек…

Катера изготовились к бою. Пикирующие бомбардировщики приблизились, сделали круг и легли на боевой курс. Разом затрещали пулеметы «охотников». Задрав кверху тоненькие, как иголочки, стволы, затявкали сорокопятки.

— Сигнальщик! Передать на «тройку»: «Отойти на ветер и прикрыть корабли дымзавесой».

«Юнкерсы», казалось, не обращали внимания на огонь катеров. Вот один отделился от общего строя, перевернулся через крыло, показал черно-белые кресты и, с воем набирая скорость, свалился в пике. От самолета оторвались две черные продолговатые капельки. «Юнкерс» с ревом пронесся над кораблями, а по оба борта тральщика встали два белых всплеска.

— Гады! По своим метят, — закричал Нахимов, — ну и сволочи!

Самолеты пикировали друг за другом. Часть их атаковала катера, а другие продолжали налеты на тральщик. Вот одна бомба ударила в его корму, блеснуло пламя, в воздух полетели обломки, из развороченной палубы повалили клубы черного дыма, корабль загорелся. От резкого рывка лопнули оба буксира.

С «охотников» видели, как по накренившейся палубе тральщика бегали наши матросы, отдраивая люки и двери: «Молодец Дубягин, фрицев выпускает», — подумал лейтенант.

Самолеты описали круг и снова устремились на качающийся на волнах неподвижный корабль. Тем временем освобожденные из трюмов немецкие матросы рассыпались по палубе. Кое-кто стал прыгать в воду, другие бросились к пулеметам, и небо прочертили разноцветные трассы. «Наконец-то поняли, что к чему, — подумал Нахимов. — Пусть своих стервятников и колотят». В тот же миг одновременно две бомбы врезались в район дымовой трубы, в самую середину. Тральщик накренился на правый бок, задрал высоко вверх нос и стремительно ушел в воду. На поверхности моря, как шары-поплавки, зачернели головы людей.

— Передать на «двойку» и «четверку»: «Подойти и оказать помощь!», — крикнул лейтенант.

— Они уже и без сигнала спасают: «двойка» подбирает наших, а «четверка» — вроде немцев, — откликнулся сигнальщик.

Четыре «юнкерса», выстроившись в линию, словно взявшись за руки, набросились на катера, а два стали расстреливать из пулеметов барахтающихся в воде людей. Вокруг кораблей поднимались фонтаны разрывов и белыми строчками вскипала от пуль вода. Внезапно один из пикировщиков дернулся, задымил, пошел вниз. Вот он концом крыла коснулся гребней волн и, завертевшись колесом, рухнул в пучину.

— Ага, один есть! — закричал Нахимов и только тут заметил, что пулемет справа от мостика замолчал.

Он бросился на правое крыло: пулеметчик, обхватив руками тумбу, сползал на палубу, у его ног расплывалась лужа крови. Нахимов схватил рукоятки «ДШК» и, словно слившись с оружием в одно целое, дал длинную очередь навстречу летящему «юнкерсу». Лейтенанту показалось, что свинцовая струя сочно вспорола темно-серое брюхо. Самолет с оглушительным ревом пронесся над самыми мачтами, клюнул носом и, подняв огромный всплеск, плюхнулся в море.

— Второй накрылся! Ура! — раздалось вокруг. — Бей их, гадов. Строчи, братва! Полундра-а!

«Юнкерсы» вновь заходили для атаки. Катера рассредоточились и начали ставить дымовую завесу. Клубы желтого дыма стали затягивать район сражения. Еще один самолет, отвалив от группы, пошел на катер Нахимова. Резкие хлопки орудий, взрывы бомб и стук пулеметов слились в сплошной грохот.

Сквозь кольцевой прицел на лейтенанта надвигался бешено вращающийся винт пикировщика и поблескивающие на солнце стекла кабины. По бокам мотора на крыльях засверкали, как искры электросварки, вспышки пламени — «юнкерс» открыл огонь. Нахимов нажал на гашетку. «ДШК» взревел; казалось, очередь превратилась в длинную огненную струю, как из брандспойта хлестнувшую по самолету.

В ту же секунду лейтенанта сильно ударило в плечо и по ногам. Он медленно опустился на палубу. За кормой катера упал в воду еще один подбитый им пикировщик…

Когда Нахимов открыл глаза, он увидел белый, разграфленный на большие квадраты фанерный потолок. Лейтенант повернул голову. Откуда-то слева выплыло молодое женское лицо, и он услышал тихий, но настойчивый голос:

— Лежите спокойно, вам нельзя двигаться. Сейчас майора позову.

«Где я ее видел? Как она попала на корабль? Почему сверху белые квадраты? Кто же это? Ах да, Аллочка. Ну конечно, значит, я в госпитале».

Сестра вытерла ему лоб мокрым полотенцем и, осторожно ступая, вышла из палаты. Лейтенант пошевелил ногами, было больно, но он их чувствовал. «Целы!» — радостно екнуло в груди. Левую руку вместе с плечом покрывал гипс, словно на них надели какую-то коробку или футляр.

Тихо приоткрылась дверь, в палату вошли врач и сестра.

— Ну, как дела, герой? Улыбаешься? Значит, все в порядке, шок прошел.

Нахимов попытался ответить, но язык еле ворочался во рту.

— Какая выдержка! Уму непостижимо! — Доктор в восхищении развел руками. — Операцию ведь делали без наркоза. Напоите его соком, сестра. Теперь дело пойдет на поправку. Да, там к нему посетитель третьи сутки рвется. Сейчас можно, пропустите, но только его одного. — Доктор вышел.

— Можно? — раздался глуховатый голос.

— Входите, только ненадолго и… — сестра поднесла палец к губам, — в общем, сами понимаете.

Вошел Сорокин. Из коротких рукавов халата выглядывали красные, натруженные руки, в которых он держал какой-то кулек.

— Здравствуй, моряк.

Нахимов улыбнулся и хотел поздороваться, но получилось что-то шипящее и нечленораздельное.

— Ты молчи, молчи. Крепко тебя садануло, ну да на нас заживает быстро. А говорить не надо. Помню, в восемнадцатом, когда попал в госпиталь, доктора тоже молчать велели, так я петь про себя научился, лежу, бывало, и пою, да так здорово. Вот и ты пой, но молча. Про свои сундуки-рундуки. — Сорокин сел на край кровати. — Да, к фамильному ордену тебя представили, Нахимова. Кто он тебе? Прадед, что ли? — Сорокин хитровато сощурился. — Сам адмирал Кузнецов интересовался, как у тебя дела.