Завтрашние заботы

«Синюшкин – подсобника фамилия, – вспомнил Некрасов. Он гордился своей памятью на лица, фамилии и имена рабочих. – Тянется за нами, потому что на представление рассчитывает. Такие в детстве палец сунут за щеку и полчаса стоят, на незнакомого человека глаза таращат…»

– Зачем вы идете? – спросил он. – Синюшкин ваша фамилия?

– Так т-точно! – ответил Степан. Он всегда отвечал начальнику по-военному.

– Почему вы идете в зону взрыва? Здесь посторонним нельзя быть. Все ясно?

Степан почесал в затылке и нерешительно остановился. Тогда Василий сказал:

– Прошу всех провожающих покинуть вагон. – И закончил с интонацией Некрасова: – Все ясно?

Сейчас здесь имел право находиться только сам взрывник.

– Прошу всех провожающих покинуть вагон, – злобясь на боль в челюсти и получая удовольствие от возможности указывать начальству, повторил Василий.

– Ладно, Алафеев, в шесть рук мы быстрее разберемся, – миролюбиво сказал инженер.

– Вагонетку подогнать? – осторожно спросил Синюшкин.

– Нет, не надо, – решил Василий. Почему-то ему казалось, что патрон должен быть близко, что он остался в шпуре, но шпур не разрушен другими взрывами. – В первой боковой кайла возьми и лопаты, слышь, Степан!

– Возьму! – сказал Синюшкин и свернул в боковую камеру, а Василий и инженер сразу же, без прикидок и перекура, начали отваливать глыбы взорванной породы.

Некрасову работалось в охотку; руки, и спина, и легкие, и здоровое сердце просили нагрузки. Инженера ждал ужин в пустынной уже столовке, потом приемник и все еще не прочитанное, хотя получено было утром, письмо от любимой им женщины. Чтобы читать письмо, следовало остаться одному, быть помытым, чистым, отужинать и, читая, курить первую после ужина папиросу. И тогда мечты о необыкновенном, дерзко-удачливом будущем пронижут настоящее.

Степан принес кайла, и работа организовалась. Василий шел первым, угадывая направление к заряду. Чуть правее и чуть сзади работал инженер, а последним – Степан.

Они не говорили между собой, и потому им казалось, что работают они в полной тишине. И даже гудение воздуха в вентиляционной трубе не нарушало тишины. Каждый из них, войдя в ритм, перестал помнить о возможной опасности.

Степан Синюшкин был горд тем, что делает вместе с инженером и Василием ответственную работу. Но позади у него оставался целый день, наполненный физическим трудом. И получалось еще так, что он один отгребал в сторону породу за Некрасовым и Василием. Степан старался из последних сил. Ему надо было оправдать заступничество и доверие Алафеева, которые не дал инженеру выгнать его из штольни. Вмешательство Алафеева он понимал так: «Ежели Синюшкина гоните, так оба тогда уходите».

…Алафеев исподволь наращивал темп, втягивая инженера в соревнование. С любым начальством Алафеев привык спорить. Сейчас, воспользовавшись тем, что заместитель главного инженера решил размяться, Василий хотел загнать его, добиться, чтобы инженер выдохся и отступил. Нечего ему было лезть не в свое дело. Кроме того, Василий чувствовал свою возможную вину за недочет и был раздражен. Челюсть болела все сильнее, боль отдавала в затылок.

Некрасов скоро понял, что вовлечен в злую гонку. Спортивное нутро его взыграло, внимание обострилось. Он начал экономить движения и думать о ритме дыхания. Ему важно стало знать объем работы, ее продолжительность, чтобы спланировать силы. Но знать этого он не мог. Алафеев же отпаливал здесь и знал. Спортивное равенство было нарушено. И Некрасов счел себя вправе спросить:

– Часа за два управимся?

Василий ничего не ответил. И Синюшкину опять невмоготу стало терпеть паузу.

– У-у-правимся, – сказал он, подбадривая инженера.

– Черт знает, – мрачно высказался тогда Василий, сталкивая на инженера очередную глыбу холодного камня.

– А все-таки? – настаивал Некрасов, перепихивая глыбу ногами к Синюшкину.

– Небось вас на совещании ждут, – насмешливо сказал Василий. – Так вы идите, здесь все в порядке будет. Так, Степа?

– Так, Вася, – радостно согласился Синюшкин, считая это обращение признаком того, что Василий не сердился на него за неумение молчать в ответ начальству.

Некрасов сжал зубы и ожесточился, хотя отлично понимал, что ожесточаться не следует. Туго обтянутый брезентовыми штанами зад, низко загнутые голенища сапог, сопение Василия в узком лазе, запах грязного пота – все это теперь раздражало инженера. А когда он еще зашиб руку и из-под ногтей пошла кровь, то появилась мысль, что он ведет себя несолидно, как мальчишка. И совсем ему не следует самому искать заряд. И текучесть рабочей силы на стройке превышает всякую норму. И текст трудового договора надо изменить. Или надо ставить вопрос перед Москвой о введении добавочного коэффициента оплаты, иначе рабочих не удержишь…

Ни Алафеев, ни Некрасов не думали о Синюшкине, соревнуясь между собой. Синюшкин работал тупо, на износ, не жалея себя, работал не мускулами, а жилами. Но только тошнота иногда тревожила его, а не усталость. Синюшкин давно забыл, что называется жалостью к самому себе. Так не знала жалости к себе ломовая лошадь, шедшая в хвосте обоза в гору.

– 3 -

Часа через полтора Алафеев приметил выступ, уцелевший перед силой взрыва, и понял – цель близка. Инженер не отстал ни на полметра. А под взглядом инженера обнажать шпур Василий не собирался: уверен был, что взрыв не произошел по его вине, что огнепроводный шнур выгорел нормально и детонатор сработал впустую, вывалившись из патрона. Он скоро окончательно убедился в этом, различив остатки сгоревшего шнура. Теперь надо было незаметно сунуть в отверстие шпура запасной детонатор с новым шнуром, а потом как бы найти и сказать, что шнур перебит соседним взрывом.

Как ни осторожно вел себя Алафеев, инженер заметил изменение ритма в его работе и спросил:

– Подходим, что ли? Здорово вы меня упарили! – Он вытягивал соревнование и потому мог признаться в усталости. – Может, перекурим?

– Ага, – сказал Алафеев, бросил кайло и стал отирать с лица пот.

Некрасов сполз вниз, и они вместе с Синюшкиным сели на корточки возле стены штольни. Синюшкину не до курева было, но он взял предложенную инженером папиросу и сразу деловито затянулся. Некрасов заметил, как дрожат его руки, как запали глаза, и тогда только понял, что рабочий этот устал смертельно.

– Чего ты-то уродуешься? – спросил Некрасов, прикладывая носовой платок к окровавленным пальцам.

– Никогда не бросай т-т-товарища, к-который в беду п-п-попал, – сказал Синюшкин словами призыва с ржавого щита, висящего возле входа в штольню. От усталости он заикался еще больше, чем обычно.

– Друзья, значит? – спросил инженер, кивнув на Василия, который в этот самый момент незаметно запихивал в шпур новый детонатор.

– Конечно, – сказал Синюшкин с гордостью.

«Сколько раз я тебе твердил, – обратился сам к себе Некрасов, – не делай о людях поспешных выводов. Ведь какой хлипкий парень, а гору своротил из товарищеского чувства».

– Давно знакомы?

– С а-армии, – опять тихо ответил Синюшкин, боясь, что Василий услышит их разговор. Он был из тех обиженных Богом людей, кого любят обижать и люди. С детства ему не везло. А в строительном батальоне, где он служил конюхом, Синюшкин сильно простыл, и у него открылась болезнь мочевого пузыря.

Почему– то чуть ли не в любой роте есть какой-нибудь безответный, тихий солдат, который служит для остальных объектом развлечения. Стройбат, куда попал Синюшкин, расквартирован был в глухом северном углу, среди лесов и болот, вдали от цивилизации. И солдаты стройбата развлекались после тяжелой службы тем, что выносили койку со спящим Синюшкиным в коридор или делали ему «велосипед». «Велосипед» – старая-престарая шутка. Спящему засовывают между пальцев ноги ватку и подпаливают ее. Ватка тлеет, спящий начинает болтать ногой в воздухе, отчего ватка тлеет еще больше. Спящий все сильнее болтает ногой, как будто крутит педаль велосипеда…