Ледяные небеса

Так что давай, ребята, давай! Нельзя оставлять надежду!

Десятого октября, на двести пятьдесят девятый день нашего заточения во льдах, корабль сотрясают два удара и показывают, что нам предстоит. Первый удар — это первое сжатие, которое пришлось непосредственно на корпус. Льдин, способных смягчить удар, нет, и в течение нескольких секунд лед поднимает в воздух нос корабля и одновременно с треском сжимает осевший на корму корпус. Слышно, как под палубой скрипят стойки и шпангоут, после чего ломаются с громкими и резкими хлопками. На мостике собралась небольшая группа людей, чтобы защитить Шеклтона или искать у него защиты. Я вцепился в руль и смотрю, как гнется фок-мачта, сгибаясь, будто деревце на ветру. Гринстрит в остатках своей формы первого помощника стоит совсем рядом. Он схватился за шпиль и не может отвести глаз от разыгрывающегося спектакля, пока Том Крин не спрыгивает к нему и не оттаскивает в сторону.

Но мачта не сломалась. Давление ослабевает, и «Эндьюранс» замирает с носом, задравшимся выше изрезанной и неровной линии горизонта, и кормой, вдавленной глубоко в лед. С наступлением темноты мирно пошел снег.

Второй удар за этот день едва ли слабее первого. Но лед здесь ни при чем. В нем виноваты мы сами. Вооружившись оставшимися лампами, мы рассыпались по судну, чтобы оценить ущерб. Мы с Грином разбираемся в полуразрушенном камбузе. Мы выбрасываем обломки лопнувших шкафов, стеллажей и всего того, что было внутри. Полки покрыты кашей из муки и залитых соусами осколков стекла. Куча, которую мы с Грином набросали при мигающем свете камбузной лампы, приобрела розовый цвет и быстро начала вонять.

Как обычно, за работой мы молчим. Но меня разбирало любопытство, и я как бы между прочим задаю Грину вопрос, не имеющий ничего общего с приготовлением еды и уборкой.

— Винсент рассказал мне, что его дед утонул у полюса. Известно ли вам что-нибудь об этом, мистер Грин?

Грин что-то бурчит себе под нос.

Я делаю еще одну попытку:

— В восемьсот тридцать девятом, говорит Винсент. Интересно, плавал ли его дед с Россом или…

Грин молча уходит. Когда он возвращается, все идет как обычно: за работой мы не произносим ни слова.

Появляются Стивенсон и Маккарти. Они уныло изучают состояние бортов и, не снимая лыжи, шаркают прямо по соусу к переборкам, чтобы найти трещины и перекосы.

— Слыхали уже? — говорит Стивенсон, когда они заканчивают. — Говорят, Сёрлле в Стромнессе изо всех сил отговаривал старика от плавания во льды на этой чертовой посудине. Я думал, вам это интересно.

Маккарти уже выбрался на трап, ведущий вниз, а кочегар Стивенсон, которому больше нечего кочегарить, набивает себе трубку. Он улыбается с издевкой. И так понятно, о чем он думает. Он, мол, всегда это знал.

— Ага. — На Грина его слова не произвели сильного впечатления. — И тебя, болтуна, это забавляет, да? Иди отсюда.

— Я только говорю, что посудина не годилась для плавания во льдах, если даже норвежец это видел. Начальники не сказали нам всю правду, и теперь мы в дураках.

— Э-эх. — Руки Грина красные от соуса. — Ну что за свинство! Не хочешь нам помочь? Ну так расскажи свою историю другим нытикам.

Стивенсон растягивает рот в мерзкой улыбке, пару раз шлепает по деревянной переборке и, не говоря больше ни слова, уходит.

— Ты что улыбаешься, а? — спрашивает меня Грин. — Видел яблочный мусс?

Я киваю:

— Один ящик уцелел.

— Так. На ужин сегодня яблочный мусс. Вот говнюк, а? Стоит тут и поливает босса. Я подложу ему крыс сегодня ночью! — Грин вытирает руки полотенцем в пятнах от соуса и тюленьей крови, которое висит у него поясе. — Ничего собой не представляют, а несут всякий вздор. Это они все могут. Винсент и его дед. Да, о нем он все время болтает в море. А вот плавал ли он с Россом, я не знаю. Спроси его сам.

Что на самом деле сказал Торальф Сёрлле в Стромнессе, мы узнаем через несколько дней от самого Шеклтона. Это было в один из тех редких дней, когда судно не сдавливали льды, и мы собрались на передней палубе. Воздух казался мне почти теплым — температура поднялась до минус десяти градусов, так что многие даже не надели капюшоны. Сэр был в фетровой шляпе и белом пуловере. Он пребывал в прекрасном настроении и прежде всего сообщил нам, что это он сам лично поручил Уайлду, Крину и Гринстриту рассказать всей команде о мнении капитана Сёрлле относительно пригодности нашей баркентины к плаванию в высоких широтах.

Присутствующие угрюмо смотрят на него. Их глаза сверкают не от того, что в них отражается дневной свет, а от досады и недовольства. Наши лица черны от сажи, которая образуется при использовании животного жира в качестве топлива для ламп, некоторые — в волдырях от обморожений. Пока мы все это слушаем, мы теребим свои всклокоченные запутанные бороды.

Шеклтон говорит тихо и размеренно. Он повышает голос, лишь когда начинает греметь лед. Нет никого, кто знает эту шхуну лучше Сёрлле, поэтому он отправился к нему, когда мы были на Южной Георгии.

— Капитан Сёрлле был в Зандефьорде, когда строился «Поларис», который потом переименовали в «Эндьюранс». Изначально его предполагалось использовать в Северном море, во льдах у Шпицбергена. Вопрос заключался в том, насколько ледовые условия в Северном море сравнимы с условиями моря Уэдделла. Или, если сказать коротко, мы пришли к выводу, что «Эндьюранс» сможет плавать в любых льдах при условии, что сохранит способность маневрировать. Однако капитан Сёрлле считал… нет, это не верно. По правде, он предрек мне, что льды зажмут и раздавят «Эндьюранс».

— Откуда он это знал? — спрашивает плотник.

— Ну, Сёрлле считал так, потому что «Эндьюранс» не имеет закругленного корпуса, такого, как у «Фрама» Амундсена, который может подниматься вверх и вниз между льдинами. Капитан сказал буквально следующее, — Том, ты там был, поправь меня, если я ошибаюсь, — он сказал, что лед зажмет нас и раздавит, потому что…

Все взгляды устремились на Крина. Он вынимает изо рта трубку, устало оглядывает всю компанию и договаривает:

— Потому что лед никогда не возращает то, что захватывает.

— Я ему не возражал. Я думал только, что мы вообще не наткнемся на паковые льды, а если все же наткнемся, то сможем их обойти на пути к заливу Вакселя. Я всегда исходил из того, что мы переживем среднее антарктическое лето, я никогда не принимал во внимание, что дольше месяца может держаться температура на двадцать градусов ниже обычного. Джентльмены, — говорит Шеклтон, поднимая обе руки вверх и направляя большие пальцы на себя, — моя ошибка заключается в этом. Я должен честно признать, что Сёрлле допускал такую возможность.

— Никто не мог предугадать такое, — громко говорит Уайлд. Он стоит в стороне, прислонившись к фальшборту, и не скрывает: не нравится то, что Шеклтон оправдываться.

Шеклтон кивает:

— Это верно, Фрэнки. Только речь идет не о том, чтобы считать, кто за и кто против и кто в чем виноват. С самого начала все было против нашей экспедиции. Деньги, война, задержка в Буэнос-Айресе, месяц в Гритвикене и затем льды, которые оказались там, где их быть не должно. Это чертовщина какая-то! Но я сказал себе: все равно сделай это! Я хочу сказать вам, даже если большинство будет удивлено: у меня никогда не было ощущения, что мы потерпим неудачу. И сейчас у меня нет этого ощущения. Потому что мы использовали все средства. И мы все еще в пути. Мистер Мак-Ильрой, вы находите это забавным?

— Нет, сэр. Да, потому что это верно, сэр. Экспедиция идет не совсем так, как планировалось.

Слышен одобрительный рокот, и во взглядах тех, кто ищет виноватого, сверкает огонек гнева.

— Совершенно верно. Прежде всего, мы шестеро на санях были бы уже давно мертвы. С такими-то собаками? Еще одна ошибка, еще один пример ужасного планирования, за которое я один несу ответственность. Ну ладно. Этим будут заниматься другие. Лично меня очень волнует следующее: нашу экспедицию преследует нечто очень странное. Потому что она вообще могла бы не состояться, потому что все, что могло не получиться, — не получилось, потому что все сомнения в конечном итоге оправдывались, и мне кажется, что мы уплыли не в Южный полярный океан, а просто исчезли из этого мира. Как будто нас перенесло в мир абсолютной нереальности. Иногда я смотрю на кого-нибудь из нас и думаю: человек не существует, всего лишь сон то, что он бессознательно часами пробивает полынью, чтобы она снова замерзла. Сможем ли мы сохранить судно, я не знаю. Я в это не верю, но я убежден, что каждый из нас сделает все возможное для этого. Я хочу, чтобы мы, независимо от успеха или провала, были едины в одном: мы хотим вернуться домой. Мы хотим вернуться в нашу жизнь. Мы хотим, чтобы все эти несчастья кончились. Скажите мне, друзья, какого вы мнения по этому поводу. Любое предложение приветствуется.