Морские львы

Нет ничего отвратительнее корыстолюбия родственников перед смертью богатого человека. Знали, что у Пратта было большое состояние, и думали, что оно достигало тридцати или сорока тысяч долларов, что тридцать лет тому назад считали богатством в графстве Суффолкском, и все в графстве, имевшие хотя малейшее родство с Праттом, окружили его постель. В это время общей о нем заботы, предметом которой был Пратт, Мария, ухаживавшая за ним с такой преданностью, могла показаться равнодушной зрительницей. Другие, бывшие в той же степени родства с Праттом, как и она, и двое родных, брат и сестра, бывшие в более близкой степени, имели свои притязания, от которых не собирались отказываться.

Мария была бы счастлива, если бы могла молиться у изголовья своего дяди, но пастор Уитль взял на себя эту обязанность, утверждая, что Пратт не мог оставить этот свет, не исполнив всех формальностей. Некоторые из родных, имевшие очень мало и не знавшие, что были за дела между Праттом и пастором, жаловались на слишком ясные намеки, которые делал этот последний на денежную бедность конгрегации и почти на прямую просьбу о том, чтобы Пратт завещал им что-либо и тем дал бы возможность пастору расписать храм, купить несколько новых балдахинов и переложить снова стены здания. Эта скромная просьба, шептали они, — потому что тогда шептали обо всем, — будет стоить тысячи долларов богатства, нажитого Праттом с таким старанием.

Начался апрель, обыкновенно прекрасный в приморских местах, хотя там перемены температуры случаются довольно часто. Днем, в который произошла описываемая нами сцена, окна спальни Пратта были отворены, и тихий южный ветер порхал по его бледным и морщинистым щекам.

Смерть стояла у изголовья Пратта, хотя еще жизненный источник спорил с той ужасной властью, которой покорно все человечество.

Доктор приказал, чтобы в комнате умирающего не было более двух или трех особ, и то самых близких. Между этими последними была Мария. Она не думала уже об его скупости, об его страсти к прибыли, об его сильном самолюбии, жертвовавшем всем своему частному интересу, и так мало Божеству. В то время, как Мария была у изголовья своего дяди, ей сказали, что Бетинг Джой желал ее видеть и что он ждет ее в коридоре, ведущем в спальню. Она вышла к старому рыбаку, стоявшему подле окна, выходящего на восток и, следовательно, находившегося против Гарднер-Бея.

— Вот он, сударыня! — сказал Джой, показывая на окно, и все его лицо выражало большую радость. — Вот он! Надо тотчас же сказать Пратту, дабы тем усладить его последние минуты. Вот он! Я его тотчас же узнал.

Мария заметила корабль, плывший к Ойстер-Понду, и что он был из разряда шхун; но он был так далеко, что она не ожидала увидать «Морского Льва», и ей казалось невозможным, чтобы это был корабль, которого она уже и не ждала.

— Что ты мне показываешь, Джой? — спросила удивленная Мария.

— Этот корабль — «Морской Лев», который мы считали давно погибшим, но который возвращается в то время, когда его хозяин оставляет землю.

Джой мог говорить целый час; он болтал две или три минуты, высунув голову и половину тела за окно, — Мария не прерывала его. Она опустилась на стул, чтоб не упасть на пол.

— Джой, — сказала она, — разве ты не видишь, что эта шхуна не похожа на «Морского Льва»?

— Это правда в некотором отношении, тогда как в другом это тот же корабль. Высокие мачты переменены. Но вот парус, который я сам сделал и который должен был служить сигналом для Пратта! Нет более сомнения, это он!

Джой мог говорить еще с полчаса, не будучи прерван. Мария ушла в свою комнату, оставляя его высунувшим голову и тело в окно и делавшим свои заключения, тогда как особа, к которой он обращался, стояла на коленях и благодарила Бога.

Через час не оставалось никакого сомнения. Шхуна прошла между Ойстер-Пондом и Шелтер-Айлендом и направилась к столь хорошо известной Ойстер-Пондской набережной.

— Это необыкновенно, Мария, — вскричал задыхающимся голосом Пратт, — не странно ли, Мария, что Гарднер возвращается? Если он исполнил свою обязанность относительно меня, так это успокоит и осчастливит вечер моей жизни. Я надеюсь, что я всегда был благодарен за благодеяния Божьи, и благодарю Его теперь от чистого сердца. Если собственность дана мне, то я никогда не откажусь от нее. Меня просили сделать завещание, но я сказал им, что имею так мало, что не для чего его делать, а теперь, когда моя шхуна воротилась, то я не сомневаюсь, что они опять будут просить меня. Если со мной что-нибудь случится, Мария, то ты можешь посмотреть бумагу, которую я дал тебе, и это удовлетворит всех их. Ты припомни, что она адресована Гарднеру. Она не слишком важна, и они немного найдут в ней, но, что бы то ни было, это последний мой акт, которого я не переменю. Но когда я подумаю, что Росвель воротился, это оживляет меня, и через неделю я буду на ногах, если только он не позабыл страны и скрытого сокровища.

Мария Пратт вздохнула, когда увидала, что ее дядя, дни которого уже были сочтены, питает такие надежды.

Что касается родных Пратта, то их алчность усилилась. Узнать, что корабль, наполненный мехами, принадлежащий Пратту, возвратился, — было довольно, чтоб смутить наследников. Но предполагать, основываясь на слухах, что этот корабль привез сокровище, — значило воспламенить их жадность.

И в самом деле, он прибыл, этот небольшой корабль, разбитый бурей, осажденный льдом и наполовину сожженный, пробежав пространство, равнявшееся полудюжине обыкновенных плаваний. Шхуна, хорошо известная читателю, плыла к берегу, на котором все человеческие существа, для которых было сколько-нибудь приличным находиться там, собрались толпой.

— Это он! — вскричал Джой. — Капитан Гарднер, здоровый и невредимый! Вон он на палубе.

Маленькая девочка ушла, унося эту новость, и скоро сообщила ее Марии, которая плакала от радости. Через час Росвель сжимал ее в своих объятиях, потому что и для самой скромной женщины в подобную минуту нельзя было выказывать холодность или осторожность. В то время, когда Росвель прижимал Марию к своему сердцу, он прошептал ей на ухо, что почитает теперь Иисуса Христа, как Сына Божия. Кроткая и прекрасная девушка слишком хорошо знала откровенность и чистосердечие характера своего возлюбленного, чтобы сомневаться в том, что он сказал ей. Эта была самая счастливая минута ее жизни.

Между тем новость достигла Пратта, и оба они были приглашены к изголовью умирающего. Прилив жизненных сил Пратта был так силен, что его наследники начали сожалеть, что она так скоро дошла до него. Только одна из многочисленного семейства, Мария Пратт, ощущала родственные и христианские чувства. Все прочие члены семейства видели в умирающем человеке только богатого человека.

— Добро пожаловать, Гарднер, добро пожаловать! — вскричал Пратт с такой силой, что молодой человек сначала не мог дать себе отчета в положении больного. — Я никак не мог отказать себе в желании видеть вас и всегда думал, что получу от вас хорошие известия. Фамилия Гарднеров такова, что на нее можно положиться, и вот почему я поручил вам командование моей шхуной.

Так как Пратт остановился, чтоб вздохнуть, то Мария печально возвратилась к мысли, что страсти этого мира еще господствуют над душой этого человека, которому, может быть, не остается и одного часа жизни. Эти впавшие, но еще воодушевленные глаза, эти щеки, похожие на высохший лист клена, положенный на холодный и белый камень, — все это представляло печальную картину. Одна Мария сознавала неприличие этой сцены и то, как дурно делают те, которые поддерживают эти чувства, так овладевшие ее дядей. Но даже сам пастор Уитль любопытствовал узнать, что за сумма прибавится к наследству Пратта с возвращением столь давно ожидаемого корабля. Итак, когда глаза всех были устремлены на прекрасное лицо молодого человека, стоявшего подле изголовья Пратта, когда брат, сестра, племянники, племянницы, двоюродные братья и другие дожидались, пока станет говорить Росвель, пастор ощущал не менее других беспокойство, и его лицо было очень озабочено. Лишь только Пратт перевел дух и выпил несколько укрепляющих капель, его мысли обратились на предмет, которым он занимался всю свою жизнь.