Волчье логово. Красная кокарда. Капитан Поль

Он редко обращался к нам, а еще реже — к Луи. Когда же это случалось, его резкий голос и жестокий взгляд ясно обнаруживали всю ту злобу, которую он питал к нему. Даже во время еды он сидел на одном конце стола, а мы вчетвером — на другом, подобно тому, как это было в наш первый вечер в Париже. Меня повергали в трепет те мрачные, насмешливые взгляды, которые он иногда бросал на своего соперника и пленника. Иногда, впрочем, на его лице появлялось выражение, которого я никак не мог себе объяснить.

Я осторожно сообщил свои подозрения Круазету. К моему удивлению он не был так сильно поражен этим, как я ожидал, и скоро я узнал причину того. У него были свои предположения на этот счет.

— Как ты думаешь, Ан, — спросил он как–то вполголоса, когда мы были одни, — не замышляет ли он заставить Луи отказаться от Кит?

— Отказаться от нее?! — воскликнул я, не понимая его. — Каким образом?

— Предоставить ему выбор… ты понимаешь?

И я понял все в один момент. Как я не догадался об этом прежде? Ведь Безер мог так поставить вопрос: отказ от невесты и жизнь, в противном случае — смерть и неизбежная утрата Кит вместе с жизнью.

— Но Луи никогда не откажется от нее. Для Безера — никогда!

— Но он потеряет ее в любом случае, — тихо отвечал Круазет.

— А может быть еще хуже. Луи теперь в его власти. Представь себе, что он сделает саму Кит распорядительницей судьбы Луи и назначит ее ценой его освобождения? Предоставит ей выбор: принять его любовь и спасти жизнь Луи или отказаться и стать причиной его смерти?

— Сент–Круа! — воскликнул я с негодованием. — Он не способен на такую низость! — А между тем, это было ничем не лучше той зверской мести, которую я сам ожидал от него.

— Может быть, — отвечал Круазет, устремив взгляд в даль, на которую уже спускались вечерние сумерки.

Как–то само собой мы опередили всю кавалькаду, и перед нами не было никого, кроме Видама, ехавшего медленным шагом и все так же задумчиво склонявшего голову.

— Может быть мы и ошибаемся, — повторил Круазет. — Мне иногда кажется, что мы не понимаем его, и что на свете могут быть люди хуже Безера.

Я пристально посмотрел на него, потому что подразумевал совсем не то.

— Хуже? — сказал я. — Вряд ли!

— Да, хуже, — продолжал он, покачав головой. — Помнишь, как мы укрывались в алькове кровати в доме Мирнуа?

— Разумеется. Как можно забыть это?

— И помнишь, как вошла мадам д'О?

— С коадъютором? — сказал я, содрогаясь. — Да, помню.

— Нет, во второй раз, — отвечал он, — когда она возвратилась одна. Было темно, ты помнишь, и мадам де Паван стояла у окошка, так что сестра не видела ее…

— Да, да, помню, — ответил я с нетерпением, потому что уже по тону его голоса понял, что он собирается сообщить мне нечто такое о мадам д'О, что было неприятно для меня.

Как раненый при виде зонда, я чувствовал себя крайне тяжело при воспоминании об этой женщине, столь прекрасной и, в то же время, окруженной такой атмосферой зла и коварства. Не знаю, что лежало в основе этого — стыд, страх или сознание того, что некоторое время я воображал себя ее рыцарем… И до сих пор я не могу решить себе — ненавидеть ее или сожалеть о ней я должен, а также, был ли я простым орудием в ее руках или изменил ей.

— Ты помнишь, как она подошла к кровати, Ан? — говорил далее Круазет. — Ты был ближе всех к ней, и в темноте она приняла тебя за свою сестру… Тут–то я и вскочил с кровати.

— Знаю! — сердито откликнулся я. — Ты перепугал ее до смерти, Сент–Круа. Не могу себе представить, зачем ты это сделал?

— Чтобы спасти твою жизнь, Ан, — чрезвычайно просто сказал он. — А ее спасти от преступления — ужасного, противоестественного преступления. Она возвратилась, — мне даже трудно говорить об этом, — для того, чтобы убить свою сестру. Что ты вздрагиваешь? Ты не хочешь верить этому? Да, это чересчур ужасно, но я видел в темноте лучше, чем ты. Я видел поднятую с ножом руку, я видел ее злое лицо! Если бы я не кинулся с кровати на пол, она заколола бы тебя. В испуге она выронила нож, а я его поднял. Вот он — при мне, смотри!

Бросив взгляд украдкой, я в ужасе отвернулся.

— Зачем, — бормотал я, — зачем она это сделала?

— Ей ведь не удалось, как ты знаешь, увлечь сестру в дом Павана, где убить ее было бы легко. Безер, хорошо знавший мадам д'О, помешал этому. Вот тогда эта ужасная женщина вернулась с ножом, надеясь, что среди общей резни это убийство пройдет незамеченным и не будет расследовано, а Мирнуа будет молчать.

Мне нечего было сказать. Я был совершенно уничтожен, но поверил Круазету. Когда же в уме я сложил все факты, то увидел, что множество мелочей, на которых я не заострял внимания, подтверждали сказанное им. Основательны были и подозрения другого Павана. «Хуже Безера»? Да, в сто раз хуже. Насколько предательство хуже насилия, настолько безжалостное коварство змеи хуже свирепости волка.

— Когда ты ушел с ней, — тихо прибавил Круазет, — я подумал, что уже никогда не увижу тебя, Ан. Я считал тебя погибшим, и когда ты вернулся, наступил счастливейший момент в моей жизни.

— Круазет, — умоляюще проговорил я, чувствуя как запылали мои щеки, — давай никогда не будем говорить о ней.

И в течение многих лет мы действительно не делали этого. Но, Боже мой, сколько невероятного все же происходит в жизни! Ведь она встретилась нам вместе с тем жестоким человеком, с которым была связана ее судьба, в одну из самых роковых (и последних) минут своей жизни. Они встали поперек нашей дороги, и пришлые, неопытные мальчики, какими мы и были в действительности, лишь способствовали их гибели. Я часто спрашивал себя, что было бы, если я встретил ее при других обстоятельствах, в мирное время, во всем блеске ее красоты, и у меня находился только один ответ: я проклял бы этот день. Но Провидение благосклонно ко мне, ибо такие мужчины и женщины уже просто не существуют теперь. Они жили в дни ужасного раздора, смятения и борьбы и исчезли с ними, словно зловещие ночные птицы, покидающие поле былой битвы с первыми лучами солнца.

По утрам, в дороге, при солнечном свете, я невольно был в лучшем настроении и мрачные мысли не одолевали меня. Хуже было, когда закатывалось солнце. Мы продолжали путь до позднего времени, и тут меня спасал Луи, ехавший обычно рядом со мной и говоривший о своей возлюбленной. И как трогательно он говорил! Сколько последних его заветов должен был я передать ей! Как часто он вспоминал былое время, проведенное вместе в долинах Кайлю, когда все мы впятером играли и резвились как дети! Меня поражало то, насколько спокойно он мог говорить об ожидавшей его судьбе, не восставая против Провидения. Как он мог все время думать только лишь о Кит, о том, как пойдет ее жизнь, когда она будет уже одна!

Теперь я понимаю это. Смерть казалась ему близкой и естественной после того, как столько его друзей погибли столь неожиданно, без всякого морального приготовления к смерти. Она была для него как бы нормальным состоянием человека, а жизнь, напротив — исключением. Такое впечатление обычно производит на ребенка впервые увиденный покойник.

Как–то после полудня нам представился, как мне показалось, исключительно благоприятный случай для побега. Перед нами открылись Овернские холмы, и мы увидели слева от нас возвышающуюся над ними вершину Пюи де Дом. Вчетвером мы оказались позади кавалькады. Дорога представляла собой узкую тропу, проложенную по волнистой равнине, заросшей местами дроком и кустарниками. Последние из основной группы полдюжины всадников ехали на расстоянии четверти мили перед нами, и лишь двое — на таком же расстоянии позади нас. Мысль о побеге мелькнула у меня впервые за всю дорогу. Дикие Овернские холмы были столь близки к нам! Если бы смогли сохранить запас в четверть мили, то погоня вряд ли настигла нас до наступления темноты, которая скрыла бы нас от дальнейшего преследования. Отчего нам не дать шпоры лошадям и не ускакать от стражников?

— Невозможно, — тихо отвечал Паван на мои слова.