Синее безмолвие

— Обе правильны.

— Та-ак… — Виктор медленно, с нажимом вытер тыльной стороной ладони пшеничную щетку усов сперва справа, затем слева, подержался за бритый подбородок, будто хотел выдавить из него нужные в таких обстоятельствах слова, и потом резко, как на тренировке по самбо, повернулся к Прохору всем корпусом:

— Ты думаешь, что именно для этого я делал бицепсы из твоего жирного мяса? Ты полагаешь, что счастье можно найти в пляжном песке? Ты, наверное, считаешь, что и комсомольский билет носят у сердца только потому, что его обложка не пропускает солнечных лучей?.. Или ты спрятал уже билет на дно чемодана, вместе с фотокарточками своих ухажерок?

— Ну, знаешь… Это уже слишком!

И в самом деле, что давало право Виктору так разговаривать? Ну, старше он Прохора на десяток лет, ну, капитан… Так что из этого? Ну, не поехал Прохор с товарищами, как обещал, на строительство ангарского каскада. Да, там водолазы очень нужны, об этом и в газете писали, и на комсомольском собрании говорили перед демобилизацией. А разве здесь, в Южноморске, не нужны хорошие водолазы, разве здесь не строят причалы, не поднимают потопленные в войну суда, не открывают на морском дне древние города? И разве все это не нужно людям? Не поехал в тайгу Сибири, в пески Каракумов, в глухомань Дальнего Востока, к черту на кулички… Но вовсе не потому, что испугался трудностей, — работа водолаза везде не легка. Могут же быть и другие причины. О них Прохор обязательно рассказал бы Виктору… Но сейчас тот его обидел, и Прохор, насупив широкие черные брови, зло начал бросать в лицо бывшему, конечно же бывшему, товарищу пересыпанные обидой и насмешками слова. Ему ничего сейчас так не хотелось, провались она совсем, работа на «Руслане», как задеть Виктора за живое, сделать ему больно. Почему Виктору можно жить в большом городе, гулять вечером у ярко освещенных театров и клубов, ходить по красивым улицам, пользоваться всякими там коммунальными удобствами. Небось, на Байкале да на Камчатке тоже капитаны спасательных судов нужны, но Олефиренко не едет туда… Прохор — водолаз, специалист, будет хорошо зарабатывать, получит квартиру и заберет к себе больную мать. Разве он на это не имеет права?..

Знал, знал Прохор, что говорит не то, что нужно: не он, обида его подбирала слова, говорила за него. Обида — плохой советчик, горячность — никудышный помощник. Но что поделаешь? Прохор считал себя виноватым, и именно поэтому каждый укор обжигал сердце, каждое резкое слово больно хлестало по самолюбию…

Виктор его не слушал. Он отвернулся от Прохора, смотрел, как море ласково лижет песчаный берег, как вьются чайки над пристанью, слушал шелест гальки на берегу и плеск волны о борт судна.

— Значит, захотелось моряку тихой жизни?

Опять упреки! Четыре года не виделись, а встретились, так и сказать друг другу, кроме упреков, нечего! Вот тебе и друг! Вот тебе и флотский товарищ!

— Эх ты, мелкобуржуазная стихия, собственническая психология, — выговаривал Виктор.

Самое обидное было в том, что эти слова Прохор уже слышал однажды. Их сказали ему ребята, уехавшие в Братск. Поезд должен был вот-вот тронуться. Ребята шумно распихивали по полкам вещевые мешки, свертки и тяжелые чемоданы.

— А где твои вещи, Прохор? — спросил Женька Валуйский.

— Скорее тащи их, опоздаешь! — загалдели ребята.

— Я с вами, хлопцы, не поеду, — негромко ответил Прохор.

Как он ждал этого четвертого свистка, как ему хотелось, чтобы поезд скорее двинулся ветру навстречу. А он стоял. Стоял целую вечность. И целую вечность молча смотрели на Прохора изумленные товарищи.

— Ты некрасиво шутишь, — сказал наконец Валуйский.

— Я не шучу.

— Он шутил раньше, когда говорил, что до флота работал в колхозе, — съехидничал Карамышев. — Ему начхать, что гидростройке до крайности водолазы нужны. Он уже где-то присмотрел себе тепленькое местечко. Это же ярко выраженный единоличник, мелкобуржуазная стихия.

— Для него коллектив — тьфу! — сказал, отворачиваясь, Круглик.

— Отсталый элемент, — тоже отвернулся Зверев.

— Шкурник. Уйди отсюда, — глядя на пол, подытожил Валуйский.

В это время паровоз дернул. Ступенька вагона вылетела у Прохора из-под ног. Сколько ни бежал он за поездом, никто не выглянул из окна…

Но ведь то ребята. Они после службы ехали в Братск и, значит, имели право так осуждать Прохора. А Олефиренко? Что ему надо? По какому праву? Сам, небось… Ну и что с того, что Валуйский написал ему письмо?

— Знал бы, что ты такой бессознательной медузой окажешься, не стал бы и руки о тебя марать.

— Ну, знаешь, Виктор, то, что я снова попал к тебе в подчинение, не дает тебе права оскорблять меня. Чего ты выставляешься передо мной? Нужен тебе — бери, не нужен — давай пакет, снова пойду в отдел кадров.

Виктор помолчал, нарисовал пальцем на стекле замысловатый вензель и повернулся к Прохору, сухой, далекий, холодным.

— Если бы «Руслану» не нужен был до зарезу опытный старший водолаз, выгнал бы я тебя после этих слов к чертовой матери… Ну, а теперь слушай, что говорить буду. Трогательная встреча старых друзей не состоялась. Они не душили друг друга в крепких мужских объятиях, не хлопали друг друга по спине и не восклицали: «А помнишь…» Они забыли друг друга. Навсегда. Понял?.. Они не служили вместе. Один будет именоваться товарищем Демичем, второй — капитаном Олефиренко… В общем — без фамильярностей. Понял? Есть на «Руслане» опытный водолаз, старший спусковой станции номер один Арсен Васильевич Качур. Советую к нему обращаться за помощью, справками и консультациями… Ставлю в известность: экипаж борется за звание коллектива коммунистического труда, и персонам, жаждущим сладкой жизни, придется нелегко. Об этом вам, товарищ Демич, следует подумать. Да и вообще имейте в виду, что «Руслан» не райские кущи. Как и всякое водолазное судно, он мало оборудован для уюта и тихой радости. Завтра с утра, — не переводя духа и не давая Прохору вставить слово, продолжал капитан, — примете у Качура спусковую станцию номер два. Я с ним уже говорил о вас. А сейчас: оревуар, как говорят французы.

И Олефиренко по-военному приложил руку к широченной фуражке с крохотным нахимовским козырьком.

УТРО НА «РУСЛАНЕ»

В кубрике что-то случилось: загудело, зазвенело, будто где-то далеко и часто забили в колокол. Прохор схватился с койки и поставил ноги на палубу прежде, чем открыл глаза. Высокий, худой, голый по пояс мужчина изо всех сил тузил надувную боксерскую грушу. Под градом частых и сильных ударов груша звенела, подпрыгивала, дрожала и билась о гудящий подволок. Койки были уже заправлены. Сквозь иллюминатор и входной люк вливались широкие золотистые потоки утреннего солнца.

«Проспал подъем», — подхватился Прохор, но тут же вспомнил, что он уже не на военном корабле, а на гражданском «Руслане». Сверху, через входной люк, послышались отрывистые команды, шуршание и топот ног по палубе, точь-в-точь как во время утренней зарядки. Наскоро натянув матросские брюки и схватив с тумбочки полотенце, Прохор бросился к трапу. Долговязый боксер не обратил на Прохора никакого внимания и, чуть не задев его перчаткой во время очередного «хука», продолжал сосредоточенно и равнодушно молотить резинового противника…

В умывальнике Прохор встретил соседа по койке:

— Почему не разбудили меня на зарядку?

— Так это же дело добровольное, — отфыркиваясь, ответил тот. — Мы обязательство давали, а ты — новый. Кто тебя знает, может, и не захочешь…

— Что я — не такой, как все?

— Может, и не такой, — спокойно сказал моряк, изо всей силы растирая шершавым полотенцем коричневую мускулистую грудь. — Товарищи твои на южный берег Ангары поехали, а ты на северный берег Черного моря. Куда уж как видна закалка…

Прохор чуть не захлебнулся мыльной пеной от этих неожиданных слов. Но, когда протер глаза, в умывальнике уже никого не было. «Так, значит, вся команда уже знает, — подумал Прохор. — Неужели Виктор постарался?»