Взрыв в бухте Тихой

Быстро сделав пакет, он вложил туда записную книжку, «Севастопольские рассказы», тетрадь со своими записями. Запечатал все это, а так как адреса капитана первого ранга Виктор не знал, то решил послать пакет на имя Рыбакова, приписав внизу: «Для Буранова А. А.».

Затем Виктор уселся за письмо к Оле. В нем он ни слова не говорил ни о своей работе, ни о том, что нашли погибшего моряка. Все пять страниц были заполнены словами любви и тоски, желанием поскорее встретиться и больше никогда не расставаться.

Останки обоих моряков и найденного Шороховым Н. Соколова, решили похоронить рядом. На следующий день на вершине высокой скалы, нависшей над входом в бухту, поднялись два белых обелиска. На одном из них прикрепили латунную пластинку с любовно выгравированной надписью:

Такая же пластинка засияла и на другом обелиске. Текст надписи на нее был перенесен со старой медной дощечки.

Через несколько дней минеры закончили обследование побережья бухты.

Многому за это время научился Шорохов. Ведь, по сути, эти дни он был как на передовой, а на войне люди быстрее мужают. Он и раньше знал, что профессия минера постоянно связана с опасностью, знал, что минеры дважды не ошибаются, но эти истины для него были отвлеченными, не касались его непосредственно. Теперь же… На днях Бондарук подозвал Шорохова к обнаруженной в кустах артиллерийской мине.

— Смотрите, — показал он, — боек почти касается капсюля…

Шорохов нагнулся и осторожно стал осматривать мину. В передней части ее сквозь проржавевший колпачок виднелось острое жало бойка и на расстоянии какой-то доли миллиметра от него сероватое вещество взрывателя.

— Теперь поглядим, что дальше будет…

Бондарук положил около мины небольшой проволочный якорек — кошку, привязанную к длинному шнуру, затем они отошли в укрытие, и Бондарук тихонько дернул за шнур. Сразу же раздался неожиданно громкий хлопок взрыва.

— Чуть пошевелилась и — взрыв, — сказал старший техник-лейтенант. — Вот так же могло быть и с той связкой гранат…

Нет, теперь уже Шорохов не станет поступать так опрометчиво!.. А обида на Бондарука у него прошла сразу же после того злополучного взрыва.

Как бы то ни было, но все кончилось хорошо: берег бухты проверен, очищен, строители могут работать спокойно. Вечером придет катер, а утром все четверо будут в расположении базы.

После обеда выдалось свободное время и, пока матросы готовились к выезду, офицеры решили побывать в дальнем углу бухты у обрушившихся, точно взорванных скал. Бондарук пошел на стройку за резиновой шлюпкой, а Шорохов прилег на обкатанную гальку около самой воды.

Мокрые камни блестят, отражая солнце; волны набегают на них, как будто пытаясь смыть солнечный свет, и, обессиленные, уступают. А камни блестят еще ярче, словно смеются над зеленоватой водой. Залетевший ветер рассыпал горсть морщин по воде, но скоро стих, и снова застыл клочок моря в неровной чаще темных скал.

Неторопливо текут мысли, перескакивая с одного на другое.

«Вот и получил первое крещение…» — и чувство благодарности к товарищам по работе наполнило душу Виктора.

Размышления лейтенанта прервали громкие хлопки. В бухту входил глубоко сидящий в воде сейнер. Странным было это обычное рыбацкое суденышко: далеко за борта выдавались на нем какие-то причудливые надстройки. И только когда сейнер подошел ближе, Шорохов увидел, что на палубе лежат большие металлические фермы.

— Все-таки нужно расчистить вход в бухту, сделать ее доступной для крупных судов, — услышал Виктор голос Бондарука (задумавшись, он не заметил, как подошел старший техник-лейтенант). — Тебе письмо…

— Откуда? — удивился Шорохов. «Ведь никто не знает моего здешнего адреса», — мелькнула мысль.

— Из части переслали… — подал конверт Бондарук и, отойдя в сторону, стал надувать шлюпку.

Шорохов быстро разорвал конверт. Ну, конечно же, от нее, от Оли! Девушка писала о работе, о милых пустяках, и радостнее становилось на душе. Самое приятное было в конце. Оля сообщала, что практика скоро заканчивается, но она не уедет, не повидав Виктора. «Я должна тебя увидеть, чтобы сказать что-то очень, очень важное» (последние слова были подчеркнуты), — писала она.

Виктор широко улыбнулся: он догадывался, что она хочет сказать. Это будет ответ. Ведь говорил же он в последний вечер встречи, что уже не может жить без нее, что хочет всегда быть вместе, хочет, чтобы она стала его женой. Оля тогда ничего не ответила, а вот теперь!.. Ну, а если она не согласится?! Улыбка сразу же сбежала с лица Виктора. Он снова принялся за письмо.

Нет, письмо было хорошее, теплое.

«Согласится!» — подумал Виктор.

Он опустил руку с зажатым письмом и с глупо-счастливой улыбкой смотрел на набегающие на берег мелкие волны. И видел он не море, не волны, а словно чуть-чуть припухшие Олины губы, задорно вздернутый носик, русые пушистые волосы, ее с солнечными искорками глаза.

— Чего ты такой грустный? — спросил Шорохов Бондарука и сам удивился бестактности своего вопроса. Эти дни, полные опасностей и тревог, сблизили молодых офицеров, между ними стало зарождаться чувство настоящей дружбы. Однажды они лежали, отдыхая, в комнате. День угасал, в окна проникал тот призрачный полумрак, когда еще видно, но линии становятся нечеткими, предметы словно расплываются. В отдалении звучали переливы баяна, песни, смех, — там веселились вместе с молодежью стройки неразлучные друзья Кузьмин и Коваль. Шорохов и Бондарук лежали и мечтали вслух. Бондарук рассказывал, что он работает сейчас над прибором, который позволил бы не только обнаруживать, но и видеть предметы под землей, хотя бы на небольшой глубине.

— Проблема, в основном, решена, но прибор пока получается слишком громоздким. Его надо на автомашине возить, — сказал Бондарук. — А хочется сделать его портативным…

Шорохов тоже рассказывал о своих мечтах, и все его планы неизменно были связаны с Олей.

— Не получилось у меня личное счастье, — глухо сказал Бондарук.

— Почему же? — заинтересованно спросил Шорохов и даже приподнялся на локте, пытаясь разглядеть лицо товарища, но в сгустившихся сумерках было видно только призрачное пятно.

— Разлюбила меня моя подруга, ушла к другому… Все время хожу на грани жизни и смерти, а тут еще этот прибор. Каждую свободную минуту ему отдаю. Ей стало скучно… Вот и разлюбила. Может быть, она и по-настоящему не любила… Ведь я видишь какой…

И хотя было темно, Шорохов ясно представил себе лицо Бондарука и подумал: «Да, неказист…».

— И жизнь у меня какая-то нескладная, — продолжал Василий Николаевич. — Все время работа. И еще: пришлось мне как-то слушать одного лектора. Об электронике читал. Решил после лекции проконсультироваться у него, а он в электронике ни в зуб ногой. Надергал абзацев из популярных брошюр, и все. А говорит, как соловей, — заслушаешься… Я даже о том, что знаю, рассказать не могу. Слова получаются какие-то тяжелые, словно каменные глыбы… Любил я свою бывшую жену, очень любил. А начну ей бывало об этом говорить и сам чувствую, что нескладно как-то получается…

Бондарук замолчал. Шорохову захотелось утешить товарища, но он не знал как и тоже молчал. Так они и лежали в темной комнате, каждый думал о своем, пока не пришли матросы.

Теперь же он додумался спросить, почему грустный.

«Ведь ясно почему! Мне письмо пришло, а ему никто не пишет и не напишет…», — думал Шорохов.

— Ну, пойдем, посмотрим, что там такое, — показал он в дальний угол бухты.

Они перетащили надутую шлюпку с берега на воду, и Шорохов, войдя в нее, сел на круглый борт и взял в руки весла.