Трагедия капитана Лигова

Владислав Станиславович пробежал взглядом рассуждения автора статьи о тех благотворных изменениях, которые вызовет постройка железной дороги до Владивостока. Он не верил в осуществимость этого проекта, презрительно думал: «Прожектерство, маниловщина», — и с прежним вниманием стал читать статью, как только автор ее вернулся к Клементьеву:

«Предприимчивость, энергия и блестящие качества судоводителя господина Клементьева в счастливом сочетании с хозяйственными и инженерными способностями его старшего товарища господина Северова превратили пустынную бухту Гайдамачик, где прошлым летом раздавался лишь крик птиц да вой зверя, в чудесный уголок. Здесь возникло поселение. День и ночь пылает пламя в печах салотопного завода. На пристани туши морских исполинов разделываются вчерашними переселенцами — землеробами из России да пришедшими из Кореи рыбаками. В китобойном поселении люди не знают голода и лишений. Имя господина Клементьева тут почитается с искренним уважением и благодарностью».

Ясинский отшвырнул небольшой листок городской газеты «Владивосток» и выругался. Дальше читать он не мог. Успехи Клементьева взбесили его. Коммерсант считал себя обойденным, оскорбленным, униженным. Барыши, доходы от китобойства текут мимо, а ведь они могли бы быть его, его…

Владислав Станиславович находился в своей конторе на Алеутской улице. Через стеклянную дверь кабинета было видно, как усердно трудятся конторщики, согнувшись над бумагами. Ясинскому всегда нравилось выражение угодливости служащих, но сейчас это раздражало. Ему казалось, что над ним втихомолку посмеиваются. «Так тебе и надо, — думают мерзавцы. — Был бы богат, а сейчас сиди и жди у моря погоды, жди, когда Тернов вернется…»

Ясинский ощутил неприятный холодок в груди. За окном вот уже второй день не переставал июльский ливень. Однообразный шум дождя угнетал, вызывал тоскливые и тревожные мысли. Согласившись с предложением Тернова и Джилларда, коммерсант снарядил три шхуны и отправил их к американским китобоям. В экспедицию были вложены большие деньги. Это был риск. В последний год Ясинский слишком неосторожно играл через своего агента на петербургской бирже. Это стоило чуть ли не половины всех сбережений… Ясинский достал из стола бутылку коньяку, выпил рюмку. Стало как будто легче, но мысль вновь вернулась к Клементьеву: «Неудачи у меня начались с того дня, когда я отказал капитану в руке Тамары».

Воспоминание о дочери разволновало старого коммерсанта. Он любил ее, холил, а она так жестоко, неблагодарно с ним поступила. О жене Ясинский не думал. Она слишком скоро успокоилась. Ее даже не взволновала весть о том, что у Тамары родилась дочь. Ясинский вновь опорожнил рюмку коньяку и, накинув плащ-крылатку, взялся за зонт. Больше оставаться в конторе он не мог, да и неотложных дел не было.

Выйдя на улицу, Владислав Станиславович раскрыл зонт и поднял его над головой. По туго натянутой материи тяжело забарабанили капли. Нужно было перейти улицу. Ясинский ступил на немощеную дорогу, и его калоши цепко схватила размокшая земля. Владислав Станиславович медленно брел по грязи.

…Роды были тяжелые, и Тамара все не могла как следует оправиться. Она лежала на кровати, пододвинутой к настежь открытому окну, и смотрела на голубую, чуть рябившуюся бухту Гайдамачик. Ослепительное июльское солнце заливало побережье, искрилось в воде, накаляло светло-коричневые скалы, золотистый песок мола, деревянные постройки.

В окно лился запах разомлевшей под солнцем зелени. Над землей дрожали струйки испарений…

Молодая женщина, опершись на высоко взбитые подушки, рассеянным взглядом смотрела на поселение.

Вон у сараев на песчаной косе рабочие перекатывают бочки с ворванью.

Кирпичные трубы салотопного завода не дымят, не чувствуется и приторного запаха ворвани: несколько дней из-за непогоды корабли не выходили на промысел, и только вчера на рассвете, когда прекратился ливень, они покинули бухту.

На бледном лице Тамары мелькнуло беспокойство: как там в море Георгий? Тревога за мужа никогда не покидала ее. Тамара ненавидела море и боялась его. Ей казалось, что оно обязательно принесет несчастье. Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, Тамара взяла в руки тоненький томик стихов Фета, но читать не стала, внимание ее привлекла деревянная детская кроватка, закрытая кисеей. Ей показалось, что дочка зашевелилась, но Сонечка спала спокойно.

В спальне было тихо. Приятно пахло смолой, свежим деревом. Этот запах держался во всем доме, недавно срубленном для Клементьева и Северова. И хотя он не был до конца отделан, не хватало мебели, стены из толстых сосновых бревен не покрывали обшивка и обои, Тамара не захотела оставаться во Владивостоке и настояла на переезде сюда, в Гайдамачик. Ей хотелось быть все время рядом с мужем.

Тамара закрыла большие, обведенные синевой глаза, и на ее побледневших губах появилась улыбка. Она вспомнила, как Георгий впервые с изумлением взглянул на их дочку. В его взгляде было что-то для нее новое, и это новое обеспокоило женщину: «Он недоволен, что девочка, а не мальчик». Но когда Георгий подошел к ней, нежно и очень осторожно поцеловал и тихо прошептал: «Спасибо», она поняла, как он взволнован и счастлив.

Ее мысли прервались. В доме послышались звонкие голоса сыновей Северова и тихий, укоряющий — Насти. Мальчики чуть притихли. «Вернулись с прогулки», — обрадовалась Тамара. Дверь скрипнула, и на пороге появилась Настя с большим букетом полевых цветов. Тут были ярко-алые саранки, они горели, как раскаленные угли, сиреневые башмачки, пышные пионы…

Настя прижимала букет к груди. Ее лицо, открытые руки и шею покрывал ровный золотистый загар. Тамара невольно залюбовалась Настей и ревниво подумала: «Быть бы мне такой здоровой».

— Благодать-то какая, — прошептала Настя. Убедившись, что ребенок спит, продолжала: — Жарко, а цветы кругом…

— Поставь их в кувшин, — попросила Тамара и, выбрав одну саранку, воткнула ее в волосы и совсем по-девичьи кокетливо спросила: — Хорошо?

Настя чуть откинулась назад, присматриваясь.

— Личит! — утвердительно тряхнула головой девушка. — Как огонь! Ой, Сонечку разбудили…

В кроватке зашевелился, закряхтел, заплакал ребенок. Настя, бросив букет на стол, отчего цветы рассыпались веером, откинула кисею, перепеленала младенца и подала его Тамаре:

— Проголодалась, чай!

Тамара так увлеклась дочерью, что не сразу обратила внимание на гудок. Но Настя, прибиравшая кроватку, вскинула голову, и ее лицо вспыхнуло. Подойдя к окну, она следила за китобойцем, который входил в бухту, ведя под бортом тушу кита. «Геннадий Невельской» походил на муравья, который тащит огромную ношу. Бело-серая туша была длиннее китобойца, но он ходко шел к пристани салотопного завода, постепенно уменьшая скорость. Вот судно повернуло у косы и стало входить в Гайдамачик.

— Пришли, — проговорила Настя, — смотрите.

— А… — Тамара рассеянно взглянула на девушку, которая не сводила глаз с судна. Настя точно силилась рассмотреть на палубе человека, который был ближе, желаннее и дороже всех. Это уже не было секретом для многих, в том числе и для Тамары.

— Иди, встречай, — сказала она девушке.

— А чего я там не видела? — Настя повела крутым плечом и, чтобы скрыть свое волнение, всплеснула руками: — Ой, озорников-то еще не кормила!

Настя убежала. Тамара проводила ее улыбкой…

«Геннадий Невельской» остановился и якорь расколол голубое зеркало бухточки. На мостике стоял Клементьев. На капитане был китель, фуражка сдвинута назад. Георгий Георгиевич поднял бинокль. Он смотрел на дом с открытыми окнами: увидел лицо Тамары, приближенное биноклем. Клементьеву хотелось крикнуть: «Тамара! Вот я и пришел, дорогая. Как наша Сонечка?» Он с сожалением опустил бинокль.

Ходов командовал палубными матросами. Трос, которым туша была принайтована к кнехту, передали на подошедшую шлюпку. В ней сидели трое гребцов, и на корме — Ен Сен Ен.

— Держи, Сеня, крепче! — крикнул Ходов корейцу. — Хоросо, — засмеялся тот и дал сигнал гребцам налечь на весла. Шлюпка пошла к слипу, деревянному настилу, наклонно шедшему от ворот завода в воду. Подойдя к слипу, Ен Сен Ен передал трос подбежавшим трем рабочим, и те поволокли его к вороту, в который было запряжено четыре лошади.