Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

— Ничего твой Скородум не понимает, если он так говорит, — отвечал Головнин. — Теперь мы назад не пойдем. А если ты это сам подумал, так лучше не ври...

Однако на другой же день Василий Михайлович собрал команду и разъяснил матросам, что мыс Горн «Камчатка» пройдет без особого труда.

Между тем шлюп уже вступал в полосу бесконечных штормов с дождями, снегом, градом, крупой, застилавшей свет, — словом, со всем, чему полагается сыпаться с неба на голову мореплавателей в этом проклятом месте.

Бури порою достигали ужасающей силы. Но «Камчатка», хотя и медленно, а все же неуклонно двигалась на запад.

Команда стойко и дружно боролась со стихией, не хуже, чем на «Диане». Это радовало Головнина.

Плавание вокруг мыса Горн являлось прекрасной школой как для команды, так я для офицеров, из которых большинство не выходило за пределы Балтики. Своих мичманов и гардемаринов Головнин ставил в наиболее трудные и опасные места и сам руководил ими.

Из молодых офицеров «Камчатки» больше всех подавал надежды мичман Врангель. Немного мрачноватый, молчаливый даже в обществе товарищей, он любил уединиться у себя в каюте и засесть за книжку. На вахте же в непогоду, ночью, когда небо сливалось с морем, когда ветер рвал снасти, завывал в вантах и реях и срывал верхушки волн, бросая их на палубу фрегата, этот невидный, небольшого роста юноша чувствовал себя, как в родной стихии.

У него были зоркие глаза, видевшие в темноте. Он никогда не терялся, быстро изучил службу.

Все лейтенанты охотно принимали его в свою вахту.

Литке казался случайным человеком на корабле. Единственным плюсом в глазах Головнина были его склонности к учению, что делало его похожим на Врангеля. Но службы Литке не знал. И, что всего хуже, вел себя легкомысленно.

— Что мне делать с Литке? — не раз спрашивал Муравьев у Головнина. — Хотя я и сам попал сюда через него, а все же, по долгу службы, не могу его хвалить. Делу плохо учится, все больше дурачится, недавно в привидение нарядился и спустился ночью в кубрик.

— Литке, по его поведению, следовало бы высадить на необитаемый остров, оставив ему бочонок с пресной водой, мешок сухарей и ружье, — отвечал Головнин. — Но все ж таки мне сдается, что в конечном счете из него выйдет человек, и немалый, когда он перебесится. Голова у него хорошая. Да и добрый пример Врангеля в конце концов подействует.

— А Матюшкин? — спрашивал Муравьев.

— И Матюшкин хороший, только за борт любит ездить при малейшей непогоде. Я так мыслю, Матвей Никифорович, что и из него получится добрый моряк. Хоть его и тошнит от качки, а все ж таки его тянет в море, а не в гостиницу. Ведь делаем же мы моряков, — да еще каких! — из пензенских мужиков, отродясь не видавших моря...

На палубе Литке всегда старался держаться поближе к Врангелю, если, по случаю штормовой погоды, всем приходилось работать наверху. Остальное же время они проводили в совместных чтениях, совершенствовались в морских науках и иностранных языках.

Но кто являлся предметом особых, чисто отеческих забот Головнина, так это гардемарины. Он был строг с ними, как, впрочем, и со всеми, взыскателен, но и сам делал все и требовал от своих помощников, чтобы корабль был для этой четверки будущих офицеров русского военного флота не только школой, но и родным домом.

Во время плавания вокруг мыса Горн одна из ночей выдалась особенно тревожной. Фрегат сильно трепало. Густая крупа, которую несло сплошной массой по ветру, секла лицо, слепила людей и делала палубу такой скользкой, что по ней можно было ходить, только держась за леера. От водяных брызг, заносимых ветром, палуба, шлюпки, ванты я ростры, лежавшие между фок- и грот-мачтами, покрылись льдом.

В довершение этого один особенно большой вал, вышедший из-под кормы, с такой силой ударил в судно, что выбил рамы и щиты в капитанской каюте и залил ее водой.

В эту ночь Литке с Врангелем ни на минуту не покидали палубы, держась рядом, и с этой ночи их дружба особенно окрепла.

Когда буря стихала, на фрегате наступали морские будни, и люди, привыкшие к напряженной борьбе со стихиями, начинали скучать от однообразия дней, ибо, кроме бурного, пенистого моря и неба, по которому без конца, без просвета неслись куда-то низкие, точно дымные, облака, ничего кругом не было.

Новый 1818 год встретили на траверзе мыса Горн. По этому случаю Головнин приказал отпустить команде лишнюю порцию вина и выдал жалованье в первый раз за все плавание не только по двойному окладу, но и по золотому заграничному курсу.

Это так обрадовало матросов, что, помимо пения и пляски, было решено играть комедию собственного сочинения, которая называлась «Добрый чорт и злой пастух».

Когда Шкаев явился к Василию Михайловичу за разрешением на спектакль, тот сказал:

— Добро задумали. Ничто так не способствует здоровью служителей, как веселье, особливо в столь трудном походе, как наш. Кто же сочинитель сей комедии?

— Все помалу сочиняли, а на бумагу писал Скородум.

— Молодцы! — похвалил Головнин. — Играйте. Всем сочинителям выдам особливое награждение, а команде — угощение.

Спектакль происходил на палубе, под завывание ветра в снастях, при качке, с которой могли бороться только крепкие ноги моряков, и сопровождался громким хохотом и одобрительными замечаниями со стороны зрителей.

Собственно говоря, ни чорта, ни пастуха в пьесе не было. По объяснению авторов такое название пьесе было дано для большей «зазвонистости». Главными действующими лицами этой комедии являлись моряки — один старый и бывалый, другой молодой, идущий в дальнее плавание впервые. Они поочередно ставили друг друга в смешные и глупые положения, основанные на взаимном обмане, ибо старый моряк выдавал себя за новичка, а молодой — за старого, опытного морского волка.

Когда спектакль закончился и зрители стали расходиться, еще продолжая весело смеяться, Головнин сказал матросам:

— Пока мы смотрели вашу комедию, закончился обход мыса Горн, сиречь мы с вами не только благополучно, но даже весело перешли из Атлантического океана в Тихий в самом несносном месте. Поздравляю вас с переходом в другое полушарие!

Едва Василий Михайлович произнес эти слова, как ветер сразу стих и паруса повисли, словно природа решила дать отдых и им и людям.

Это было 16 января.

Штиль продолжался несколько часов. Потом подул ветер с юга, самый благоприятный для мореплавателей, и «Камчатка» спокойно продолжала свой путь вдоль берегов Чили.

Глава двенадцатая

ВИЦЕРОЙ ИСПАНСКИХ ВЛАДЕНИЙ

Попутные ветры не прекращались, и «Камчатка» шла своим полным двенадцатимильным ходом вдоль берегов Чили и Перу.

По пути видели трех корсаров, но, очевидно, рассмотрев на шлюпе военный флаг, они приблизиться к нему не посмели, в то время как испанские суда они брали подле самой гавани.

Седьмого февраля по случаю внезапно прекратившегося ветра «Камчатка» вынуждена была бросить якорь при входе в перуанский порт Каллас [18], ближайший к перуанской столице, городу Лиме.

Лишь стали на якорь, как подошла шлюпка под испанским флагом с унтер-офицером-квартирмейстером, который осведомился, откуда пришли, и спросил, нет ли писем из Испании. Тот же квартирмейстер сообщил, что месяца два назад в Каллас заходили два больших русских корабля Российско-Американской компании — «Суворов» и «Кутузов», шедшие в русские владения в Северной Америке.

Это известие Василий Михайлович воспринял с большим удовлетворением: значит, и эти русские суда, покинувшие Кронштадт ранее его, благополучно прошли мыс Горн. 

На рассвете, воспользовавшись легким ветром, «Камчатка» подтянулась в порт, салютуя крепости семью выстрелами.

Как только встали на якорное место, на берег съехал клерк Савельев, чтобы закупить свежей провизии, а на шлюпе появились первые гости — местные испанцы. Все они были одеты в белые холстинковые фуфайки без галстуков, в широкие панталоны. Круглые соломенные шляпы с широкими полями прикрывали их лица, как зонтиками.