Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

— Слышал я, что офицеры Семеновского полка, возвратившись из-за границы в Петербург, образовали круг иль не то артель.

— Карты, кутежи, цыганы? Так-то и досель было.

— Нет. Сбираясь вечерами, кто из них играет в шахматы, кто читает газеты, разговаривают о разных происшествиях и купно обсуживают, что надлежало бы сделать, дабы улучшить жизнь в нашем отечестве. Сказывают, и в Москве тоже дворяне наши не только приятно проводят время, а, собираясь малыми кружками, обсуживают происшествия как нашей жизни, так и европейской.

— Так, так... — уже поддакивал старик. — Ну что же, задуматься есть над чем. Пусть думают. Ну, а государь что?

— То неведомо, — отвечал Головнин.

В это время со двора раздался голос Феопемпта. Разговор прекратился. К террасе подъехала линейка, запряженная огромным, тучным вороным жеребцом Лешим, с косматой гривой чуть не до земли, с чолкой, как фартуком, закрывавшей его голову, и пышным хвостом до самых бабок.

На козлах за кучера сидели Ардальон и Феопемпт и звали скорее садиться.

Когда все уселись в линейку, Феопемпт громко зачмокал губами и изо всех сил стал дергать вожжами, очевидно, зная нрав Лешего, но конь продолжал стоять на месте, как отлитый из чугуна. Тогда Феопемпт достал из-под сиденья собачий арапник с витой из толстого ремня ручкой и начал охаживать жеребца.

Леший зашагал неторопливыми, но крупными шагами, как бы говоря сидевшим в линейке: «Ладно, за ягодами, чай, едете, и так сойдет...»

Парк незаметно перешел в лес.

Остановились на маленькой полянке, привязали лошадь к молодой елке и разбрелись по звонкому сосновому бору, где нежно пахло цветущей сосной и тенькали невидимые синицы.

Захватив свои корзины, Ардальон и Феопемпт углубились в лес, громко перекликаясь.

Когда голоса юношей стихли, Евдокия Степановна, шедшая имеете с Головниным, сказала, смеясь:

— Ну, мои братья, наконец, оставили вас в покое. Скажите же, как ваши дела с экспедицией?

— Шлюп строится, офицеров и команду подбираю, — отвечал Головнин.

Но, по совести, мысли его в эту минуту были заняты не шлюпом.

То, для чего, собственно, он и приехал сюда, сейчас можно было отлично осуществить. Никто не мешал ему сказать этой прелестной девушке, что он любит ее, что просит быть его женой, что хотя разница в летах и велика, он постарается сделать так, чтобы она никогда не почувствовала тягость жизни с ним.

Она же, казалось, ничего не замечала и продолжала расспрашивать об экспедиции.

— А кто же будут вашими ближайшими помощниками? Вы хорошо знаете их? Вы можете на них положиться? — спрашивала Евдокия Степановна.

Василий Михайлович встряхнулся, стараясь вникнуть в ее слова.

Вопрос Евдокии Степановны пришелся в самую точку. Для нынешней экспедиции, не в пример его плаванию на «Диане», с подбором офицеров дело обстояло неважно, в чем он и признался торопливо и нехотя.

Молодая девушка с серьезностью, не свойственной ее годам, потребовала посвятить ее в подробности. Головнин объяснил себе такую заинтересованность тем, что вместе с ним в плавание идут ее братья.

— Старшим после меня будет лейтенант Муравьев.

— Что он за человек?

Забыв ответить на вопрос, Головнин прислушивался, не слышно ли голосов братьев. Надо же объясниться. Лучшее время едва ли можно найти. Но он молчал.

— Василий Михайлович, что с вами? — удивилась девушка.

— Да, да, простите меня... — сказал он в смущении. — Посмотрите, сколько малины! И вся спелая... Вы меня о чем-то спросили?

Девушка улыбнулась и повторила свой вопрос.

Только сейчас дошло до сознания Василия Михайловича, что Евдокия Степановна говорит о том, что для него дороже всего на свете, — о его морской службе, о предстоящих в плавании трудах. Он отвечал серьезно:

— Сказать вам по совести, я сам мало знаю Муравьева. Мне рекомендовал его мой внучатный брат, тоже морской офицер, Сульменов.

— А он его знает хорошо?

— Нет, только со слов брата своей жены, мичмана Литке, который познакомился и подружился с ним не то в Гельсингфорсе, не то в Свеаборге. За этого Литке меня просил тот же Сульменов.

— А мичмана Литке знаете?

— Нет, — отвечал Головнин. — Тоже лишь со слов брата.

— А еще кто идет с вами в плавание? Головнин смущенно улыбнулся.

— Что означает ваша улыбка? — спросила она. — Может быть, третий ваш помощник вам известен еще менее?

— Вы угадали. Мне он совершенно неизвестен.

— Как его фамилия?

Матюшкин, Федор Федорович. Учился в лицее. Мне ведомо лишь, что он друг того молодого пиита, что уже обращает на себя внимание многих просвещенных в поэзии людей. Вы читали его стихи в «Российском Музеуме»?

— «Воспоминания в Царском селе»? — с живостью спросила Евдокия Степановна.— Как же то можно не читать!

— Люди, сведущие в этом деле, говорят, что это даже лучше Державина и Батюшкова.

— Несведущие могут сказать то же самое. Я выучила их наизусть, — с еще больше» живостью сказала Евдокия Степановна. — А разве он тоже моряк?

— Кто — Пушкин или Матюшкин? Евдокия Степановна рассмеялась:

— Ах, нет, я разумею, конечно, Матюшкина вашего.

— Нет, просто коллежский секретарь, — отвечал Головнин и, заметив удивление на лице своей собеседницы, пояснил:

— За него просил меня такой уважаемый человек, как директор Царскосельского лицея Энгельгардт. Я не мог отказать ему.

— Но каковы же права сих господ на участие в столь длительной и трудной экспедиции? Ведь вы же их берете не в качестве учеников?

— Они оба, и Литке и Матюшкин, любят море и мечтают с детства о путешествиях.

— И только? Неужели этого достаточно?

— Это уж много. Службе я их выучу в плавании. Главнейшее, чтобы любили море, не были пассажирами на шлюпе. Но девушка продолжала недоумевать.

— Как же вы не страшитесь отправляться в столь опасное плавание с такими помощниками? — допытывалась она. — Вы так уверены в себе, что вам не нужны помощники?

— Да, в себе я уверен, — просто и спокойно сказал Головнин, продолжая щипать малину и бессознательно глотая ягоды, вкуса которых не ощущал. — К тому же я все-таки не один. Сказывают, что Муравьев дельный офицер. Кроме него, со мною идет в плавание и кое-то из моих старых диановцев, в коих я твердо уверен: Филатов — лейтенант, лекарь Скородумов, писарь Савельев и даже матрос Шкаев, что был со мной в плену. Весьма жалею — Рикорда нет. Ну, да ведь сам иду к нему на Камчатку. Даже коляску ему везу. Слезно просил привезти. Да что это мы все про экспедицию, а про ягоды-то и забыли, — спохватился он вдруг.

Они оба потянулись к одной и тон же ветке, и его рука невольно коснулась ее руки. Василий Михайлович был так смущен этим и так горячо и искренне извинялся, что Евдокия Степановна рассмеялась на весь лес звонким смехом.

— Вот они где! — послышался в эту минуту голос Феопемпта, вылезавшего из густых, как щетка, зарослей осинника. — А мы-то с Ардальоном вас ищем, кричим, аукаем! А ну, у кого больше?

И он поставил на землю коробушку, наполовину заполненную спелой малиной.— А у вас что? Пустая корзина!