Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца

А матросы все норовили хоть на минуту взять у японцев весла.

Тут же был и курилец Алексей, который вместе с русскими уезжал на Камчатку, чтобы поселиться там навсегда.

Вот и она, «Диана»! От нее так хорошо и знакомо запахло смолой и паклей, с борта алой лесенкой спущен до самой воды парадный трап.

На шканцах выстроена команда с офицерами. На корабле стоит торжественная тишина, нарушаемая только криками чаек, вьющихся над вершинами мачт.

Громкие крики «ура» нарушают тишину моря. Головнин и его товарищи поднимаются на корабль. Со всех сторон их окружают, поднимают на руки, качают, что-то наперебой говорят:

Дюжий матрос, лица которого Головнин не может разглядеть в мелькании человеческих рук, протискивается к Василию Михайловичу и как-то попросту, по-деревенски припадает к его плечу.

— Кто это? Тишка! Да тебя не узнать. Ты стал уже матросом первой статьи! — воскликнул Головнин и, обняв его, трижды жарко поцеловал как товарища детских лет.

В присутствии всех офицеров Головнин снял свою саблю я просил Рикорда принять ее в знак памяти.

Рикорд принял оружие своего друга с горячей благодарностью [15].

В эту ночь на «Диане» почти никто не спал.

Так закончились для Головнина и его товарищей ужасные дни японского плена, продолжавшегося два года, два месяца и двадцать шесть дней.

К полудню на «Диану» явилось несколько японских чиновников в сопровождении Кумаджеро и Теске, привезших в подарок Головнину и Рикорду по штуке дорогого шелка, чаю и конфет.

На шлюпе русские, в свою очередь, угощали японцев наливкой и ликером, от чего те сильно повеселели. Кто-то из высоких чиновных гостей пожелал видеть собственноручную подпись русского царя. Гостям показали ее на именном рескрипте Александра I флота капитану Головнину к ордену святого Владимира, пожалованному за плавание на «Диане». Рескрипт этот привез с собой Рикорд, чтобы вручить его другу.

Видя собственноручную подпись российского императора, с бесконечными завитками и петлями, с двойным росчерком, какого не мог бы придумать ни один сенатский столоначальник, японцы замерли, склонившись над ней в торжественном молчании, и затем, не разгибая спины, стали почтительно пятиться задом, отходя от стола.

При расставании японцев наделили подарками, которые они брали тайно друг от друга и притом лишь в виде таких вещей, которые можно было запрятать в широкие рукава халатов. Открыто, без всякого опасения, они принимали лишь книги и географические карты. Это было все, что разрешали им брать в подарок власти и что, как полагали в Эддо, могло когда-нибудь пригодиться Японии.

Наконец 10 октября 1813 года «Диана» подняла паруса. Корабль шел к родным берегам.

Не было теперь большей радости для Василия Михайловича и бывших пленников, как стоять на палубе, следя взором за тем как все более ширятся размахи тяжелых волн.

Головнин не сходил с вахтенной скамьи. Да и море становилось все беспокойнее. Погода не сулила легкого плавания. Ночью поднялся такой шторм, которого шлюп не испытал ни разу за все время своего плавания, даже у мыса Горн.

Корабль поднимало, как щепку, на неизмеримую высоту и оттуда швыряло в бездну. Между тем «Диана» была уже не та: она состарилась. Течь все усиливалась, и, несмотря на то, что беспрерывно работали все помпы, вода в трюме ниже сорока дюймов не опускалась.

Василий Михайлович всю ночь не покидал вахты, сам управляя кораблем, а Рикорд следил за состоянием трюма. Паруса были убраны. Шлюп лег в дрейф. Все люки и пушечные порты были накрепко задраены. С минуты на минуту можно было ждать беды.

И все же эту великую ярость морских волн и ветра, грозящих гибелью, Головнин не променял бы на самый спокойный день, проведенный им в японском плену. Он по-прежнему управлял кораблем так спокойно и уверенно, будто не расставался с ним ни на один день.

Когда шторм достиг высшей силы, он отдал на всякий случай приказание:

— Приготовить гребные суда!

— Неужто, — воскликнул Хлебников, стоявший рядом с ним, — мы претерпели столько страданий лишь для того, чтобы, дождавшись вожделенного мига свободы, погибнуть в виду этих проклятых японских берегов?

— Сего не будет, Андрей Ильич, — сказал Головнин. — Я знаю нашу «Диану»!

Действительно, корабль продолжал держаться, преодолевая шторм.

Третьего ноября 1813 года «Диана» вошла в Авачинскую губу на Камчатке.

Как и в первый приход ее сюда, шел снег, и необъятные просторы Камчатки с ее сопками, падями, прибрежными скалами были покрыты холодным белым покровом.

Но возвращавшимся домой из жестокой неволи русским людям этот дикий край был близким и родным.

Глава тридцатая

ПРОЩАНИЕ С „ДИАНОЙ"!

В начале декабря 1813 года, сердечно простившись со своими товарищами по экспедиции, Василий Михайлович Головнин, 8 сопровождении верного Тишки, двинулся на собаках в далекий путь, в Россию. В наиболее пустынной, начальной части этого путешествия ему сопутствовал Петр Иванович Рикорд, пожелавший проводить своего друга.

По дороге в том месте залива, где стоял вмерзший в лед шлюп «Диана», путники остановились и поднялись на борт всеми покинутого корабля по скрипевшим от мороза длинным деревянным сходням, спущенным на лед.

Печальный вид являл собою корабль, с которым для обоих было связано так много.

Шлюп пришел в полную негодность. Из всего оснащения на нем остались одни мачты, по-прежнему упиравшиеся в низкое, серое зимнее небо севера. Все остальное было снято. Зияли пустые пушечные порты. Толстый слой снега лежал на палубе.

Василий Михайлович с грустью обошел в последний раз свой корабль, еще столь недавно боровшийся из последних сил с грозной стихией, подошел к грот-мачте, обнял ее рукой:

— Прощай, «Диана» I Ты честно, до последнего вздоха, послужила своему отечеству. Уже скоро семь лет, как вышли мы с тобой из Кронштадта. Посмотри, и на мою голову пало немного снега, принесенного тяжкими испытаниями, борьбою и временем... — Затем он обратился к Рикорду: — Ну что ж, Петр, поедем. Больше нам делать здесь нечего.

...Новый 1614 год путешественники встретили в безлесной, необитаемой степи, простирающейся на триста с лишком верст, которая носит название Парапольского дола. Здесь часто случались жестокие метели и гибло много путников.

Но на сей раз погода была милостива к путешественникам, и они благополучно миновали опасный дол.

В начале февраля, после многих приключений, они достигли города Инжигинска. Здесь друзья простились. Обнимая Рикорда, Головнин сказал:

— Не говорю тебе, Петр, прощай, а только до свиданья. Помнишь нашу детскую клятву?

— Как же не помнить! — отвечал растроганный Рикорд.

— Не будем считать, что мы уже исполнили ее, что мы уже заслужили морскую славу. Нам ещё много предстоит впереди, чтобы действительно достичь этого. Ну, старый и лучший друг мой, будь счастлив!

Друзья крепко расцеловались и разъехались в разные стороны. Рикорд вернулся обратно в Петропавловск на Камчатке, к суровому месту своего нового служения, а Василий Михайлович Головнин вместе с Тишкой продолжал трудный и долгий путь.

В начале марта они прибыли в Охотск, совершив на собаках в течение ста дней более трех тысяч верст. А до России было все еще далеко...

Но всякий путь кончается... В середине июля Василий Михайлович, в сопровождении того же Тишки, трясся в почтовой карете, подъезжая к Москве.

Следы тяжелой войны были заметны на каждом шагу. На дорогах, которые не чинили в эти годы, то и дело попадались колдобины, ямы. Но и по этим ужасным дорогам тянулись в Москву бесконечные вереницы возов, груженные лесом, кирпичом я железом.

О Москве рассказывали разное. Одни с сокрушением говорили, что Москва сгорела, почитай, вся, другие — что выгорели только Арбат и Кузнецкий, третьи — что сгорели дочиста Солянка, по самую Яузу, и Покровка, четвертые — что спалило огнем все Дорогомилово. Но все сходились на том, что Москва уже начала восстанавливаться и что плотники и каменщики ныне в большой цене, достать их очень трудно.