Дуэль. Победа. На отмелях. (Сочинения в 3 томах. Том 3)

— Перемены почти никакой, Шо, — начал он.

— Да, сэр, перемены мало. Остров, вон тот, большой, стоит все на прежнем месте. По-моему, сэр, по части штилей это море исключительное.

Он раздел™ слово «исключительное» на две половины, разъединив их многозначительной паузой. Это было хорошее слово, и он был доволен собой, что вспомнил его. Он продолжал:

— Так вот, с самого полудня этот большой остров…

— Каримата, Шо, — перебил его Лингард.

— Именно, сэр, я и хотел сказать Каримата. Я должен сознаться, что, не зная этих мест, я не привык к здешним…

Он собирался сказать «названиям», но остановился и сказал вместо этого «наименованиям», любовно смакуя каждый слог.

— За последние пятнадцать лет, — продолжал он, — я постоянно ходил из Лондона в Ост-Индию и там, в заливе, я чувствую себя гораздо более дома, чем здесь.

Он указал пальцем в ночную тьму по направлению к северо — западу и так пристально смотрел туда, точно он мог отсюда различить этот Бенгальский залив, где, как он утверждал, он чувствовал себя гораздо более дома.

— Скоро привыкнете, — пробормотал Лингард, идя быстрым шагом и обгоняя своего помощника. Затем он повернул назад и резко спросил:

— Вы сказали, что перед заход солнца в море ничего не было видно? А?

— Я ничего не видел, сэр. Когда в восемь часов я снова вышел на палубу, я спросил серанга, не видно ли чего-нибудь. Насколько я понял, он отвечал, что все обстояло так же, как и в шесть часов, когда я сошел вниз. Это море иногда бывает пустовато, сэр, не правда ли? А ведь можно было бы думать, что в это время года здесь должно бы быть немало посудин, возвращающихся домой из Китая.

— Да, — согласился Лингард, — мы встретили очень мало судов с тех пор, как миновали Педра Бранка. Да, это пустынное море. Но, Шо, как бы пустынно оно ни было, оно не слепо. Каждый остров на нем — это глаз. И теперь, когда наша эскадра направилась в китайские воды…

Он не докончил фразы. Шо сунул руки в карманы и удобно прислонился спиной к раме стеклянной крыши.

— Говорят, с Китаем будет война, — сказал он тоном любителя поболтать, — и французы будут воевать вместе с нами, как они воевали в Крыму пять лет тому назад. Мне кажется, что мы что-то уж слишком подружились с французами. Это мне не очень-то нравится. А вы как думаете, капитан Лингард?

— Я встречал их военные суда в Тихом океане, — медленно проговорил Лингард. — Корабли были отличные, а экипаж очень вежлив со мной. Они очень интересовались моими делами, — прибавил он со смехом. — Впрочем, я с ними воевать не собирался. У меня тогда был вместо брига старый торговый катер, Шо, — продолжал он оживленно.

— Вот как? — отозвался Шо без всякого энтузиазма. — Дайте мне большое, хорошее судно, которое…

— А позднее, несколько лет тому назад, — перебил его Лингард, — я подружился в Ампанаме с французским шкипером. Нас было там всего только двое белых. Он был славный малый и здорово хлестал красное вино. По-английски он объяснялся не очень вразумительно, но зато пел на своем языке песни на счет а-мур: а-мур — значит по-французски любовь, Шо.

— Совершенно правильно, сэр. Когда я был вторым помощником на сендерладской шхуне, в сорок первом году, в Средиземном море, я мог совершенно легко болтать на их жаргоне, так же легко, как…

— Да, это был настоящий человек, — продолжал задумчиво Лингард, как бы говоря с самим собой. — Лучшего человека для компании на берегу нельзя было бы сыскать. У него завязалась история с одной балийской девушкой, которая как-то раз бросила ему красный цветок, в то время как мы вместе с ним шли с визитом к племяннику раджи. Француз был красивый малый, но девушка принадлежала племяннику раджи, и дело оказалось серьезным. Старый раджа разгневался и сказал, что девушка должна умереть. По-моему, племяннику его не очень хотелось, чтобы ей вспороли кинжалом живот, но старик устроил скандал и послал одного из своих приближенных последить за исполнением приказа. К тому же у девушки имелись враги, — ее же родственники одобряли приговор. Мы ничего не могли сделать. Заметьте, Шо, между ними не было абсолютно ничего, кроме этого несчастного цветка. Француз приколол его к петлице, а впоследствии, когда она умерла, он положил его в коробочку и носил на шее под сорочкой. Должно быть, ему не во что больше было положить этот цветок.

— Неужели дикари могли за это убить женщину? — с сомнением спросил Шо.

— Еще бы! Они там весьма щепетильны по части морали. В этот раз я впервые в жизни чуть было не ввязался в настоящую войну, Шо. Мы не могли уговорить туземцев. Мы не могли даже подкупить их, хотя француз предлагал лучшее, что у него было, а я готов был отдать ему все, до последнего доллара, до последнего лоскута ситца, Шо! Но они не хотели ничего и слышать. Дьявольски респектабельный народ! Француз тогда мне говорит: «Слушайте, дружище, если они не хотят взять от нас порох в подарок, давайте сожжем его и угостим их свинцом». Я был тогда вооружен так же, как сейчас: шесть восьмифунтовых пушек на верхней палубе и длинная восемнадцатифунтовая на баке. Мне хотелось попробовать их, честное слово. Но у француза было только несколько старых мушкетов, да и, кроме того, эти дьяволы водили нас за нос всякими вежливыми словами, пока в одно прекрасное утро посланная французом шлюпка не наткнулась на труп девушки, на самом берегу бухты. Это положило конец нашим планам. Во всяком случае, девушка уже кончила счеты с жизнью, а из-за мертвой женщины никакой разумный человек драться ведь не будет. Я не мстителен по натуре, Шо, да и цветок-то она бросила не мне. Но француза это сокрушило совершенно. Он впал в меланхолию, бросил дела и вскоре отплыл. Я помню, эта поездка дала мне немало деньжат.

Этими словами Лингард закончил свои воспоминания об этом рейсе.

Шо подавил зевок.

— Из-за женщин бывает масса неприятностей, — сказал он равнодушно. — Я помню, у нас на «Морэшайре» был один пассажир, старый джентльмен, который рассказывал нам историю о том, как древние греки десять лет воевали из-за какой-то женщины. Ее похитили турки, а может бьггь, кто-нибудь другой. Во всяком случае, они воевали в Турции. Я этому охотно верю, потому что турки и греки вечно дерутся. Мой отец был помощником боцмана на трехпалубном корабле в Наваринской битве, — а это было, когда мы помогали грекам. Но эта история с женщиной произошла задолго до того.

— Наверное, давно, — пробормотал Лингард, свесившись через поручень и наблюдая плавучие искры, мелькавшие глубоко в иоде у киля брига.

— Да, времена изменились. Тогда люди были непросвещенные. Мой дед был проповедником, и, хотя мой отец служил во флоте, я тоже недолюбливаю войны. Война — грех, говаривал, ()Ывало, старый джентльмен. Я тоже думаю, что грех. Другое дело — воевать с китайцами, неграми и вообще с людьми, которых надо держать в ежовых рукавицах и которые не слушают никаких резонов, не хотят понять своей собственной пользы, когда им это объясняют люди знающие — миссионеры и тому подобные ав-то-ритеты. Но воевать десять лет! И из-за какой-то гам женщины!

— Я читал об этом в книге, — произнес Лингард, свесившись за борт, и его речь словно тихо опускалась на море. — Я читал об этом. Женщина была очень красива.

— Тем хуже, сэр, тем хуже. Можно поручиться, что она ничего не стоила. Но, слава богу, эти языческие времена уже не вернутся. Десять лет убийств и всяческих безобразий! И все из — за женщины! Разве теперь кто-нибудь так поступил бы? Разве вы так поступили бы, сэр? Разве вы…

Резкий звук колокола прервал рассуждения Шо. Где-то высоко застонал сухой блок, и звук этот, короткий и жалобный, прозвучал криком боли.

Он глубоко пронзил ночную тишину и словно разрушил ее обаяние, сковывавшее голоса собеседников. Теперь они заговорили громко.

— Прикройте компас, — распорядился Лингард деловым тоном. — А то он светит, как полный месяц. Когда мы стоим ночью близко от берега, да еще при полном штиле, мы должны держать как можно меньше огней. Если сам не можешь видеть, так надо, чтобы и тебя не видели. Не так ли? Запомните это, мистер Шо. Может быть, тут шныряют какие-нибудь бродяги…