Двадцать лет спустя (часть первая) (худ. Клименко)

Это был юноша лет пятнадцати-шестнадцати, бледный от гнева. Он, так же как и гвардейцы, спешился, прислонился спиной к дышлу, поставил перед собой лошадь как прикрытие, вынул из седельной кобуры два пистолета и, засунув их за пояс, начал наносить удары шпагой с ловкостью человека, привыкшего владеть таким оружием.

В течение десяти минут этот молодой человек один выдерживал натиск толпы.

Наконец появился Коменж, подталкивая вперед Бруселя.

— Разобьем карету! — раздались крики в толпе.

— Помогите! — кричала старая служанка.

— Убивают! — вторил ей Фрике, продолжая осыпать гвардейцев всем, что ему попадало под руку.

— Именем короля! — кричал Коменж.

— Первый, кто подойдет, ляжет на месте! — крикнул Рауль и, видя, что его начинают теснить, кольнул острием своей шпаги какого-то верзилу, чуть было его не задавившего. Почувствовав боль, верзила с воплем отступил.

Это действительно был Рауль. Возвращаясь из Блуа, где — как он и обещал графу де Ла Фер — провел только пять дней, он решил взглянуть на торжественную церемонию и направился кратчайшим путем к собору. Но на углу улицы Кокатри толпа увлекла его за собой. Услышав крик: «Именем короля!» — и вспомнив завет Атоса, он бросился сражаться за короля, помогать его гвардейцам, которых теснила толпа.

Коменж почти втолкнул в карету Бруселя и сам вскочил вслед за ним. В то же мгновение сверху раздался выстрел из аркебузы. Пуля прострелила шляпу Коменжа и раздробила руку одному из гвардейцев. Коменж поднял голову и сквозь дым увидел в окне второго этажа угрожающее лицо Лувьера.

— Отлично, сударь, — крикнул Коменж, — я еще поговорю с вами!

— И я также, сударь, — отвечал Лувьер, — еще посмотрим, кто из нас поговорит громче.

Фрике и Наннета продолжали вопить; крики, звук выстрела, опьяняющий запах пороха произвели на толпу свое действие.

— Смерть офицеру! Смерть! — загудела она.

Толпа бросилась к карете.

— Еще один шаг, — крикнул тогда Коменж, подняв шторки, чтобы все могли видеть внутренность кареты, и приставив к груди Бруселя шпагу, — еще один шаг, и я заколю арестованного. Мне приказано доставить его живым или мертвым, я привезу его мертвым, вот и все.

Раздался ужасный крик. Жена и дочери Бруселя с мольбой протягивали к народу руки.

Народ понял, что этот бледный, но очень решительный на вид офицер поступит, как сказал. Угрозы продолжались, но толпа отступила.

Коменж велел раненому гвардейцу сесть в карету и приказал другим закрыть дверцы.

— Гони во дворец! — крикнул он кучеру, еле живому от страха.

Кучер стегнул лошадей, те рванулись вперед, и толпа расступилась. Но на набережной пришлось остановиться. Карету опрокинули, толпа сбила с ног лошадей, смяла, давила их.

Рауль, пеший, — он не успел вскочить на лошадь, — устал, так же как и гвардейцы, наносить удары плашмя и начал действовать острием своей шпаги, как они острием своих пик. Но это страшное, последнее средство только разжигало бешенство толпы. Там и сям начали мелькать дула мушкетов и клинки рапир; раздалось несколько выстрелов, сделанных, без сомнения, в воздух, но эхо которых все же заставляло все сердца биться сильнее; из окон в солдат бросали чем попало. Раздавались голоса, которые слышишь лишь в дни восстаний, показались лица, которые видишь только в кровавые дни. Среди ужасного шума все чаще слышались крики: «Смерть гвардейцам!», «В Сену офицера!» Шляпа Рауля была измята, лицо окровавлено; он чувствовал, что не только силы, но и сознание начинает оставлять его; перед его глазами носился какой-то красный туман, и сквозь этот туман он видел сотни рук, с угрозой протянутых к нему и готовых схватить его, упади он только. Коменж в опрокинутой карете рвал на себе волосы от ярости. Гвардейцы не могли подать никакой помощи, им приходилось защищаться самим. Казалось, все погибло и толпа вот-вот разнесет в клочья лошадей, карету, гвардейцев, приспешников королевы, а может быть, и самого пленника, как вдруг раздался хорошо знакомый Раулю голос, и широкая шпага сверкнула в воздухе. В ту же минуту толпа заколыхалась, расступилась, и какой-то офицер в форме мушкетера, все сбивая с ног, опрокидывая, нанося удары направо и налево, подскакал к Раулю и подхватил его как раз в тот момент, когда юноша готов был упасть.

— Черт возьми! — вскричал офицер. — Неужели они убили его? В таком случае горе им!

И он обернулся к толпе с таким грозным и свирепым видом, что самые ярые бунтовщики попятились, давя друг друга, а многие покатились в Сену.

— Господин д’Артаньян, — прошептал Рауль.

— Да, черт побери! Собственной персоной и, кажется, к счастью для вас, мой юный друг! Эй, вы, сюда! — крикнул он, поднявшись на стременах и подняв шпагу, голосом и рукой подзывая поневоле отставших от него мушкетеров. — Разогнать всех! Бери мушкеты, заряжай, целься!

Услышав это приказание, толпа стала таять так быстро, что сам д’Артаньян не мог удержаться от гомерического смеха.

— Благодарю вас, д’Артаньян, — сказал Коменж, высовываясь до половины из опрокинутой кареты. — Благодарю также вас, молодой человек. Ваше имя? Мне надо назвать его королеве.

Рауль уже собирался ответить, но д’Артаньян поспешно шепнул ему на ухо:

— Молчите, я отвечу за вас.

Затем, обернувшись к Коменжу, сказал:

— Не теряйте времени, Коменж, вылезайте из кареты, если можете, и велите подать вам другую.

— Но откуда же?

— Черт подери, да возьмите первую, которую встретите на Новом мосту; сидящие в ней будут чрезвычайно счастливы, я полагаю, одолжить свою карету для королевской службы.

— Но, — возразил Коменж, — я не знаю…

— Идите скорее, иначе через пять минут все это мужичье вернется со шпагами и мушкетами. Вас убьют, а вашего пленника освободят. Идите. Да вот как раз едет карета.

Затем, снова наклонившись к Раулю, он шепнул:

— Главное, не говорите вашего имени.

Молодой человек посмотрел на него с удивлением.

— Хорошо, я бегу за ней, — крикнул Коменж, — а если они вернутся, стреляйте.

— Нет, ни в коем случае, — возразил д’Артаньян. — Наоборот, пусть никто и пальцем не шевельнет. Если сейчас сделать хоть один выстрел, за него придется слишком дорого расплачиваться завтра.

Коменж, взяв четырех гвардейцев и столько же мушкетеров, побежал за каретой. Он высадил седоков и привел экипаж.

Но когда пришлось переводить Бруселя из разбитой кареты в другую, народ, увидев того, кого он называл своим благодетелем, поднял неистовый шум и снова надвинулся.

— Проезжайте! — крикнул д’Артаньян. — Вот десять мушкетеров, чтобы сопровождать вас, а я оставлю себе двадцать, чтобы сдерживать толпу. Поезжайте, не теряя ни одной минуты. Десять человек к Коменжу!

Десять человек отделились от отряда, окружили новую карету и помчались галопом.

Когда карета скрылась, крики усилились. Более десяти тысяч человек столпились на набережной, на Новом мосту и в ближайших улицах.

Раздалось несколько выстрелов. Один мушкетер был ранен.

— Вперед! — скомандовал д’Артаньян, кусая усы.

И с двадцатью мушкетерами он ринулся на всю эту массу народа, которая отступила в полном беспорядке. Один только человек остался на месте с аркебузой в руке.

— А, — сказал этот человек, — это ты! Ты хотел убить его?! Погоди же!

Он прицелился в д’Артаньяна, карьером несшегося на него.

Д’Артаньян пригнулся к шее лошади. Молодой человек выстрелил, и пуля сбила перо на шляпе д’Артаньяна. Лошадь, мчавшаяся во весь опор, налетела на безумца, пытавшегося остановить бурю, и отбросила его к стене. Д’Артаньян круто осадил свою лошадь, и в то время как мушкетеры продолжали атаку, он с поднятой шпагой повернулся к человеку, сбитому им с ног.

— Ах, сударь! — воскликнул Рауль, вспомнив, что он видел молодого человека на улице Кокатри. — Пощадите его: это его сын.

Рука д’Артаньяна, готовая нанести удар, повисла в воздухе.

— А, вы его сын? — сказал он. — Это другое дело.

— Я сдаюсь, сударь, — произнес Лувьер, протягивая д’Артаньяну свою разряженную аркебузу.