Становой хребет

Кутил казак на постоялом дворе, стрелял по борзым тараканам на стенах из тяжёлого кольта и слюнявил усатым ртом губы смешливых живых кукол, сидящих у него на обеих коленях. Пронька налопался экзотических лакомств и мучился животом, поминутно бегал за угол со страдальческим лицом.

Егор со Спирькой и Яковом всё шатались по городу, пили ханшин и отбивались от липучих, как мухи, девок.

Вечером нарвались на двух русских кокоток с бесстыдными вырезами на грудях и томными от опия взглядами, Яков не стерпел, уволок смущённого брата за ними в низенькую дверь какой-то халупы, велев Егору подождать на улице.

К нему сразу же привязался вымученный усталостью рикша, кланяясь и невнятно щебеча:

— Капитана, моя конь… Но-но! Капитана, мало-мало деньга ю? Кабак смотри, голый папа… Папа ходи так-так, — рикша вскидывал костлявые голени в коротких штанах из синей дабы, [1] и уморно плясал, растеряв сандалии.

Егор сплюнул, надоело под дождём ждать увлекшихся братанов, сел в тесную повозку.

— Вези, хрен с тобой, погляжу на твоего папу. Видать, жрать шибко хочешь, так и быть, подкормлю. — И подумал: «Есть лишний наварец от Упрятина».

Рикша радостно закивал головой. Егор увидел, как он напрягся мокрой спиной под дерюжным мешком. Китаец резво погнал, вдоль тёмных домов и кишащих людьми тротуаров.

Неслись пролётки, в одной из них, обнявшись стояли пьяные офицеры, горланили во всю мочь «Боже царя храни», пугая китайцев в соломенных шляпах и простой одежде из далембы. [2]

Важно шли японские самураи с длинными мечами, шныряли какие-то типы в чесучёвых рубахах и американских ботинках жёлтой кожи. Надменно шествовали толпой буддийские монахи-ламы с чётками в руках, барахтались у стенок нищие в грязных отрепьях, выскуливая милостыню.

Плыли нескончаемые зонтики разных цветов. Вонь человеческих испражнений и жареного лука шибала в ноздри вместе с ароматом французских духов.

В дверях отелей пластались лакеи во фраках и белых перчатках, от пинков вышибал катились под ноги лошадей пьяные, орущие проклятия на всех языках света, горели в небе фейерверки и в витринах лавок китайские фонари из аляпистой бумаги.

Плясали вездесущие чумазые цыгане, и гадалки предрекали судьбу.

Чадящие вонючим дымом лимузины с поднятыми от дождя верхами, остервенело сипя клаксонами, продирались сквозь этот ад, из них выпархивали у дверей богатых домов и гостиниц изящные кавалеры, поддерживая локотки нафуфыренных дамочек в умопомрачительных шляпках и платьях…

Егор, разинув от удивления рот, крутил головой, пялил глаза на все стороны. У большого трёхэтажного особняка рикша, наконец, остановился, китайца шатнуло, но он устоял и опять по-лошадиному закивал головой, согнувшись пополам, выставив дрожащую руку с растопыренными худыми пальцами.

Быков впихнул в неё смятую бумажку и добавил мелких китайских монет-чохов с дырками посередине.

— Пасиба, капитана, — радостно вскинулся рикша и опять забрунжал мухой, мешая русские и ещё чёрт знает какие слова, — русский кабак шипко хоросо-о водка ши пуши. Шипко хо! Манту ши пу ши, сайнара, сайнара… Ариготэ, капитана шипко хо! — крутанул свою повозку. Рысью кинулся к какому-то пьяному господину в котелке.

Тот с трудом угнездился на сиденье, огрел китайца по хребту бамбуковой тростью: «Но-о-о! Вороныя-а!»

К Егору подкатилась размалёванная гримом дамочка в облезлом кошачьем манто.

— Папироской не угостите, душка?

— Отвяжись, я не курю.

— О-о-о! Похвально, весьма похвально. Так, может быть, угостите шампанским чистокровную польскую графиню, — она требовательно топнула ножкой в расползшемся башмаке, — я хочу шампанского! Немедленно! Много!

В свете фонаря глубокие морщины на её белом лице показались Егору трещинами, наспех замазанными извёсткой.

— Такой красивый пан пожалеет несчастную Сюзи, — выперла губы трубочкой и потянулась на цыпочках к его щеке.

Егор, отпихнув назойливую графиню, опрометью бросился к двери кабака. Его полоснул изощрённый мат обиженной дамы.

В подъезде столкнулся нос к носу с огромным благообразным старцем-швейцаром в генеральском мундире, при множестве диковинных орденов. Старик величественно погладил белую бороду, прогудел хриплым басом:

— Соизволите откушать, сударь? Милости просим, ещё остались свободные места в уголочке, я устрою вас великолепно, — подхватил за плечи, втолкнул. Егор попытался вырваться, но швейцар уже сдирал с него полушубок, смиренно наставляя: — Бомбу свою оставь пока тута, я приберегу.

Наганчик тоже оставь. Чтобы греха не вышло по пьяному делу, милейший, — дал ошалевшему парню расчёску и толкнул в живот открытой ладонью, на чай соблаговолите заслуженному енералу. — За стеклянной дверью наяривал оркестр.

Получив чаевые, швейцар рявкнул: Благодарю-с! — распахнул двери и крепко взял под локоть робкого посетителя. — Вона за тем столиком… извольте гулять. Ежель откроется пальба или банда нагрянет — ложитесь на пол. Оне покорных не бьют.

Егор, как очумелый, прошёл через гомонящий зал, сел на указанное место. Огляделся, не зная, куда девать руки, пряча грязные сапоги под свисающую до пола скатерть.

Ярко горели электрические лампочки в старых свечных канделябрах, порхали официанты в красных косоворотках и синих шароварах, заправленных в хромовые сапожки.

Разношёрстная публика уминала яства и пила вина. В углу медведем восседал бородатый детина лет пятидесяти, окружённый истерично хохотавшими разномастными барышнями. Коммерсанты, офицеры при погонах и аксельбантах, какие-то плутоватые и плешивые хлыщи…

За соседним столом, уронив голову в тарелку с объедками, спал мертвецки пьяный военный с черепом и костями на рукаве френча, на него испуганно пялился икающий офицерик с тонкими усиками и страшным шрамом через всю щеку.

На эстраде дискантом верещал куплеты вёрткий малый, потешно крутил задом в полосатых штанах, придерживая рукой соломенную шляпу с чёрной лентой. Ему вяло отхлопали, оркестр на минуту смолк. Всхлипнула скрипка, важно раскланялся толстый конферансье и объявил:

— Х-господа-а рас-сияне! Выступает известный кордебалет мадам Куприяновой-Шейлинг. Музыка-а…

К Егору подскочил официант с блестящими от бриолина волосами, по-собачьи заглянул в глаза.

— Что соизволите заказать, господин казак?

— А откель ты признал, что я казак?

— Панталоны, извиняюсь, на вас с желтыми лампасами.

— Хитё-ё-ёр… Ну, не знаю, что. Пожрать что-нибудь и выпить малость винца. Только не дорого, лишнего не тащи!

— Слушаюсь! — он откланялся и исчез.

Грянула музыка. На помост гуськом вывалили девки в ажурных чулках, с лебяжьими пелеринками на грудях и на бёдрах. Они согласно задрыгали ногами, чувственно улыбаясь и крутя телами.

У Егора перехватило дух и ссохлось во рту. Только сейчас дошло, каким «голым папой» заманивал рикша, не выговаривая «б». Офицерик перестал икать, осклабился в страшной улыбке, глядя на танцующих.

Шрам на его щеке багрово вспух, перекосив лицо уродливой гримасой. Но в глазах горела такая похоть и бешеное вожделение, что сбежала на подбородок струйка слюны из изувеченного края рта. Егору стало противно. Жидкие хлопки дробно заметались по залу.

Какой-то лысый и тощий старик в вицмундире посылал воздушные поцелуи танцовщицам, яростно бубнил себе под нос и плакал:

— Пропала Росси-и-ия! Гос-споди-и… Такие кутежи закатывали в «Яре», Господи-и. Можно ли сравнить!

Его вкрадчиво утешал сосед с учёной бородкой и в пенсне на шнурочке:

— Иван Силыч… Не гневайтесь, Иван Силыч, на нас смотрят. Это неприлично, Иван Силыч!

— Пшёл вон, интеллигентская харя! — пуще озлился старик. — Ах, Господи-и… Да, как же так! Проглядели-и…

— Иван Силыч, шансонетки преприятнейшие, особенно третья с краю. Ножка, бюст — Венера! Одолжите тысячу иен? Непременно номерок сниму, ну не прелесть ли, Иван Силыч?