Гравер

Бенигно Дельгадо умер через три дня. Сперва был сильный жар, бред и лихорадка, потом на полдня ему стало лучше. Он даже поднялся, порывался одеться, отправиться к дону Кристобалю что-то там объяснить. Затем снова впал в забытье. А к воскресенью отошел. Тихо, не просыпаясь.

Хоронил его Гравер, на свои гроши, и на похоронах было всего-то человек пять, а на поминальную трапезу и вовсе пришел один сеньор Аройо. Сидел недолго, осушил кружку вина, долго молчал, хмуро катая по столу маслину.

— Вот что, Лобито, — сказал он, глядя в пол. — Ты… меня правильно пойми. Ты отличный работник. Десятерых стоишь. Но… В общем, придется тебе уйти. Объяснить почему?

Гравер покачал головой. Аройо шумно вздохнул, некоторое время помолчал еще, затем сказал, глядя в сторону:

— Вот еще что. Есть у меня приятель. Он родом отсюда, но дома бывает редко. Кукольник он, понимаешь? Театр у него. По стране ездят, даже до Франции доезжают. Хочешь, иди к нему, он возьмет. Куклы будешь делать. Хлеб какой ни есть.

Гравер снова покачал головой:

— Я гравер, сеньор Аройо.

Аройо кивнул и поднялся. Однако когда он уже нахлобучивал шляпу у выхода, Гравер произнес с внезапной, отсутствующей улыбкой:

— Как, говорите, найти этого вашего приятеля?…

Через три дня Гравер покинул Сарагосу с театром El Cuentista. Вырезал кукол из клена и кизила, клеил, раскрашивал, сам шил им одежды, мастерил всяческую кукольную утварь. Освоил шарманку, шарманку, бандуррию и узкогорлую индейскую флейту. Даже ремесло кукловода. Вот только говорить за кукол не мог, голос был тихий и скрипучий. Театрик стал набирать известность, но через полтора года хозяин театра помер от холеры в Галисии, имущество продали за долги, театра не стало.

Памятник на могиле Бенигно Дельгадо не простоял и недели, был разбит на куски неведомо кем. А в дом его через день после похорон ворвались какие-то люди, перерыли все вверх дном, ушли так, видать, и не сыскав ничего. Каталину отправили в деревню к дальней родне.

Полотно маэстро Кристобаля «Чудесное Видение» так и не увидело свет. Бог знает, отчего. Работу он не завершил, да и вообще поостыл к живописи, занялся торговым делом, в чем преуспел весьма.

Возвращение

В свой город Гравер вернулся лишь через три года.

За это время он узнал от разных людей, что госпожа Констанс через неделю после безвестной пропажи мужа обратилась в Управление городской стражи, сказав, что супруг ее, баронет Уго Эдгар Стерн вышел поздно вечером из дому, ничего ей не сообщив, и более домой не воротился. Однако добавила, что ночью видели его в игорном доме «Центурион». В оном заведении удалось выявить, что в тот день, за два часа до полуночи господин Стерн впрямь появлялся, проиграл в бридж немалую сумму известному мошеннику и шулеру по прозванию Чоло. Платить же проигрыш отказался, уличив партнера в мошенничестве, а когда тот схватился за нож, ударил по лицу, повергнув навзничь и лишив чувств, да и удалился вон. Чоло же, придя в себя, побежал вдогонку, вскоре вернулся, весь в грязи и в ссадинах, но сказал, что старикашка свое получил. Чоло взяли уже на выезде из города, но по дороге в управу он вышиб дверцу арестантской кареты, выкатился из нее вместе со стражником и прыгнул с перил моста в канал. Его не нашли и сочли утонувшим.

Когда Гравер и подошел к дому старика Нормана, первый, кого он увидел, была Каппа. Распахнув головою калитку, едва ли не вышибив ее из петель, она кинулась к нему, часто, шумно дыша, взгромоздила лапы ему на плечи. Он, смеясь и неловко уворачиваясь от жаркого, влажного языка, трепал ее по густому, грязному загривку, бормотал что-то свое, для чужих непонятное, но когда она, вдруг, точно спохватившись, отпрянула и высоко запрокинув голову, протяжно и по-щенячьи тонко взвыла, Гравер все понял.

В доме старика Нормана, похоже, уже давно и уверенно хозяйничал новоявленный тесть. Он хмуро поинтересовался, кто он такой и что ему надобно, затем неохотно пропустил, громко и недовольно кликнув супругу. Присцилла, опасливо косясь на мужа, сообщила скороговоркой, что папа помер уже два месяца как, что похоронили, слава богу, как подобает доброму христианину, хотя и говорили тут про него пустые люди невесть что. «Помер легко. Утром выхожу, он на крылечке сидит. Ну ты знаешь, он так часто сидел. Но чтоб до утра, такого не бывало. Подхожу, а он уж и холодный совсем».

Затем, почему-то понизив голос, сказала: «Папа велел передать тебе кое-что. Ежели тебе это нужно, конечно. Ежели нужно, возьми, нам оно как бы без надобности, мы дело давно закрыли».

Зашла в дом, оставив его на пороге, погромыхала в чулане и вынесла давно знакомый Граверу добротный дубовый, кованый медью чемоданчик с инструментами. «Нужно?» — она вперилась в него выжидающим, мышиным взглядом.

— Они, между прочим, хороших денег стоят, — вдруг вмешался ее супруг, протирая о фартук руки, красные и пупырчатые, как вареные раки. — Так что ежели тебе не нужно, можешь и оставить…

— Папа мне так сказал: не поступишь с ними, как я велел, — проклятье твоему дому, — причитала дочь злым, стонущим голосом. — Вот так и сказал, колдун старый. Перед Святым Распятием велел поклясться!

— Мы люди приличные, закон понимаем, — снова угрюмо влез ее супруг, буравя его мелкими, тараканьми глазами. — И в бога веруем. Сказано передать, мы и передаем, без обману. Но и ты уважение имей. Вот так пришел, хвать, и забрал, да?

Гравер кивнул и взял чемоданчик из холодных и неподатливых лапок Присциллы.

— Ты осторожней по улицам-то ходи, — долдонил ему в спину ненавидящий голос супруга. — У нас нынче по осени склизко на улицах-то. Башку расшибешь, не ровён час.

Он снова кивнул и пошел вниз по ступеням.

— Мы ведь, если что, и напомнить можем про ту историю. Кой-кому. А то родня того покойничка нынче на вдову грешит. А она все помалкивала, потому как папашу Нормана боялась, как смертного греха. А теперь, когда папаша богу душу отдал, может и разговориться. Так что ты подумай!

— Я подумаю, — ответил Гравер, не оборачиваясь.

— Эй, парень, — крикнула вдруг ему вслед Присцилла. — Ты не заберешь ли с собой эту чертову псину? Житья уже нету от нее, окаянной. Давеча Барту, мужу моему, ступню прокусила. Два дня, считай, лежал. А дело стояло. Не возьмешь, в живодерню сведем, нам эта уродина не надобна, мы люди серьезные. Заберешь?

— Как найти могилу Хозяина? — спросил Гравер, кривясь от ее пронзительного голоса.

— Как найти. Да очень просто найти. Вторые ворота, те, что возле мыловарни Каспера. Там недалеко. Да спроси у сторожа, он скажет. Там памятник есть. Папаша его сам смастерил, как хворать начал… Так берешь псину-то?

— Беру, — ответил Гравер и, не оборачиваясь, сбежал с крыльца.

Каппа, едва дождавшись, сорвалась с места и ринулась за ним, путаясь у него под ногами и радостно урча и стуча вздыбленным хвостом о его колени.

— Ишь, забегала, сука сраная, — обрадованно и зло заверещала вслед дочь старика Нормана.

— Да сама ты… — сказал вполголоса Гравер.

Каппа отрывистым лаем дополнила недосказанное.

Каппа вывела на могилу сама. Она располагалась между воротами и часовней. Крепкий, трапецевидный памятник серого гранита. Надпись классическим римским капиталием с восхитительной небрежностью мастера:

Гравер долго, улыбаясь, водил пальцем по граням высеченных букв, беззвучно шевеля губами, задавая нескончаемые вопросы мастеру, и камень отвечал ему его голосом. Текли слезы, но на душе было светло.

У кладбищенских ворот грудилась стайка нищих. Впрочем, для нищих они выглядели вполне упитанно и добротно. Среди них Гравер без особого удивления признал Барта, мужа Присциллы. Он был пунцов от вина, суетлив. Шагнул навстречу, но Каппа отозвалась таким злобным, хрипящим рыком, что он остановился.