Сильвандир

Сильвандир и Афгано были совершенно раздавлены, они опустили головы, точно преступники перед судьей.

— А теперь, — снова заговорил Кретте, — посмотрим правде прямо в глаза: шевалье д'Ангилема могут повесить как двоеженца, господина Афгано могут четвертовать за неслыханный обман и мошенничество, а госпожу Сильвандир могут упрятать в Сен-Лазар как особу легкого поведения. И потому обсудим все спокойно. Вы, дражайший господин Афгано, получили от короля Франции миллион или около того. А для вас, драгоценнейшая Сильвандир, вот в этом бумажнике лежат триста тысяч ливров — наследство вашего отца. Кроме того, господин Индиец, у вас, если не ошибаюсь, еще около двух миллионов собственных средств. Все вместе, коли я верно считаю, составляет три миллиона триста тысяч ливров; деньги это немалые, и, располагая такой круглой суммой, вы можете отправиться в Триполи, Константинополь, Каир, Исфахан, Пекин — словом, куда угодно, и повсюду будете жить в роскоши. Я против этого ничего не имею.

— Господин маркиз, — сказал Афгано, — клянусь вам, я завтра же уеду.

— Минуту! Минуту! Разумеется, вы уедете, и это отвечает моему желанию. Однако уедете вы при соблюдении двух небольших условий, о которых я вам сейчас скажу.

— Говорите, милостивый государь, я вас слушаю.

— Вы, сударь, поклянетесь, что вашей ноги больше никогда не будет в Париже.

— Клянусь.

— Я вам верю: страх, который вы испытываете перед разоблачением, — верная порука тому, что вы не нарушите своей клятвы; вот почему я и не потребую иной гарантии, кроме вашего слова, я и так не сомневаюсь, что никогда больше вас не увижу.

Индиец поклонился.

— А вот с вами, сударыня, дело обстоит иначе, — продолжал Кретте. — Как только вы оба отсюда уедете, я буду лишен возможности доказать, что вы, сударь, — самозванец и обманщик, а вы, сударыня, — сообщница господина Афгано. А ведь может случиться, что в один прекрасный день вы расстанетесь друг с другом и вам, любезная Сильвандир, захочется возвратиться к своему супружескому очагу в доме шевалье д'Ангилема; для нас это было бы весьма стеснительно, ибо у этого очага есть место только для двоих. Вот почему я не могу положиться на одно ваше честное слово, сударыня; вам еще придется написать небольшое письмецо, которое я сам продиктую, и когда письмецо это будет у меня в руках, вы, сударыня, сможете уехать хотя бы на край света.

У Сильвандир вырвался негодующий возглас.

— Это совершенно необходимо, — отрезал маркиз. — Согласен, что это весьма неприятно: ехать с тем, чтобы диктовать свои условия, а вместо того быть вынужденной принимать условия других; однако это conditio sine qua non note 13.

— А если я откажусь? — спросила Сильвандир.

— Тогда, выйдя отсюда, я отправлюсь к начальнику полиции, расскажу ему о небольшом мошенничестве, затеянном вами обоими, и через полчаса вы окажетесь в Бастилии.

— Но мы ведь не беззащитны, маркиз, — сказала Сильвандир, — мы прибыли сюда, предварительно приняв свои меры предосторожности. И у нас есть могущественные покровители.

— Речь, видимо, идет не о маркизе де Руаянкуре, ибо я имел честь насквозь проткнуть его шпагой; а потому, полагаю, вы изволите говорить об иезуитах.

— Возможно.

— Увы, дражайшая госпожа д'Ангилем! Хоть вы и частенько посещали этих господ, но знаете их еще плохо. Вы бросите тень на иезуитов, коли сошлетесь на них. А они не такие простаки и, не задумываясь, принесут вас в жертву.

— Это правда, сущая правда! — пробормотал Афгано.

— В таком случае, — проговорила Сильвандир, — выходит, я должна согласиться…

— …на то, чего требует господин де Кретте, моя дорогая, — подхватил Индиец. — Поверьте мне, так будет благоразумнее.

— А если я напишу это письмо, поклянетесь ли вы, что позволите нам спокойно уехать из Франции, захватив с собою все наши деньги, и не станете чинить нам никаких помех?

— Я, маркиз Альфонс де Кретте, клянусь вам в этом своей честью.

— Я готова, сударь, — сказала Сильвандир, присаживаясь к столу, где лежали бумага и перья и стояла чернильница. — Диктуйте, я пишу.

«Из Туниса, 11 октября 1713 года.

Господин д'Ангилем!

До меня дошли слухи, что Вы все еще убиваетесь и горько оплакиваете мою гибель. Не стоит: я жива; когда я упала в море, то притворилась, будто тону, чтобы таким способом освободиться от власти супруга, которого, несмотря на все внимание с его стороны, я так и не смогла полюбить, и оказаться наконец в объятиях человека, которого боготворила. Теперь, милостивый государь, я стала его женой; наш союз освящен совсем иными божескими и человеческими законами, и Вы меня никогда больше не увидите. Я умерла для всех, и прежде всего для Вас. А потому считайте себя с этой минуты вдовцом, человеком, совершенно свободным от брачных уз.

Будьте же счастливы, как счастлива я сама, — вот чего желает Вам на прощание та, что звалась некогда

Сильвандир дАнгилем.

P.S. Письмо это вручит Вам надежный человек, которого мой муж посылает во Францию».

— Какую службу сослужит вам это письмо? — спросила Сильвандир, надписав и запечатав конверт и протягивая его маркизу.

— Вы это узнаете, сударыня, если когда-либо нарушите свое обещание и тем самым принудите нас прибегнуть к нему.

Поклонившись Афгано и Сильвандир, маркиз направился к двери, отворил ее и с порога громко возгласил, чтобы его слышали слуги:

— Ваше превосходительство, соблаговолите принять мои уверения в совершенном почтении!

Афгано даже не пошевелился: он все еще не в силах был прийти в себя после того, что произошло. Но Сильвандир последовала за Кретте.

— Маркиз, — едва слышно спросила она, проходя вместе с ним через приемную, — скажите мне чистосердечно: его жена хороша собой?

— Не так хороша, как вы, сударыня, — отвечал Кретте, — но любит она его гораздо больше.

— Что поделаешь! — воскликнула Сильвандир. — Мне так хотелось стать принцессой.

— Еще одно такое замужество, сударыня, — откликнулся маркиз, — и вы достигнете своей цели: ведь вы уже супруга посла.

Сильвандир испустила глубокий вздох и медленно возвратилась во внутренние покои особняка.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Маркиз де Кретте сел в свою карету, пустил лошадей вскачь и поспешил в особняк д'Ангилема.

Он застал Констанс в маленькой гостиной: она сидела там одна и горько плакала оттого, что муж ее так озабочен и угрюм.

— Роже полагал долгом чести, — шептала она, — сдержать данное мне слово, но, без сомнения, он больше не любит меня.

Когда Кретте отворил дверь, она подумала, что это пришел за нею Роже, быстро поднялась и поспешила ему навстречу, но, увидев, что это маркиз, снова упала в кресло.

Кретте понял, что происходит в душе несчастной молодой женщины; он подошел ближе и принялся утешать ее.

— Полно, полно, — сказал он, — вытрите свои прелестные глазки, дорогая Констанс, и вернемся в гостиную. Вот увидите: через четверть часа Роже преобразится, и в будущем он вас никогда больше не огорчит.

Он подал ей руку, и они направились в большую гостиную.

Послушный приказу, у двери стоял Бретон.

Маркиз де Кретте сделал ему знак подойти, слуга подчинился.

— Друг мой, — сказал маркиз, — распахни настежь двери и самым торжественным голосом доложи о приходе госпожи д'Ангилем.

У Бретона не было никаких оснований мешать жене и ближайшему другу своего хозяина войти в гостиную, он послушался, распахнул дверь и, набрав побольше воздуха в легкие, громогласно возгласил столь грозное для шевалье имя:

— Госпожа д'Ангилем!

Роже в это время с трудом поддерживал беседу с д'Эрбиньи и виконтом де Безри в самом укромном уголке гостиной; при этих словах он почувствовал, что у него подкашиваются ноги, упал в кресло и закрыл лицо руками.

В гостиную, сияя улыбкой, вошла Констанс: маркиз де Кретте вел ее под руку.