Время освежающего дождя

Дослушав, старый князь вдруг вскипел:

– Что же, волки рассчитывают на мою оплошность? Отдать им старшего внука на растерзание? Не дождутся такого! Луарсаб опытнее был, и то проглотили… Думают, Мухран-батони возвеселится, набросится на их предательское угощение!

Дато восхищался мухранским хитрецом: «Приятно охотиться на кабанов с таким опытным охотником».

– Высокочтимый князь, мудрость созерцания подсказывает тебе правильное решение. Великий Моурави тоже так думает. Пусть князья раз прискачут, два, три. Пусть умоляют, льют из глаз воду; пусть католикос пришлет настоятеля Трифилия с церковной знатью. Они, конечно, будут просить, потом угрожать божьей карой. У благородного Мухран-батони каменная воля, но не сердце. Он, может, и смилуется.

Мухран-батони опустил на свиток перо, ударил молоточком в шар и приказал подать дампальское вино. И лишь когда виночерпий наполнил две чаши и неслышно вышел, медленно проговорил:

– Передай Георгию: как с ним решили, так тому и свершиться… – Помолчав, добавил: – Жаль, друг, торопишься, ночью опасно щенка возить, может застудить горло… Для твоего сына подарок приготовил, следом с чапаром пришлю.

Зная цену жертвы, приносимой князем, Дато поблагодарил великодушного хозяина:

– Вырастет мой первенец, на охотах с восторгом будет вспоминать твою щедрость.

– Кстати, об охоте… Передай Моурави: отважный Кайхосро не забывает, как бился он под знаменем Георгия Саакадзе. И с неменьшей радостью собирается с ним на волков и лисиц.

Дато и бровью не повел, хотя хорошо понял скрытый смысл обещания. Опорожнив последнюю чашу, Дато заторопился: еще до рассвета необходимо попасть в Кватахевский монастырь.

Старый князь протянул Дато кувшин с прадедовским вином и попросил вручить отцу Трифилию: «Пусть пьет на здоровье и неустанно молится о доме князей Мухран-батони, а их щедрость к Кватахеви не оскудеет…»

Скучающий Гиви прогуливался по аллее яблонь. Небо уже розовело, и там, где оно рассекалось синеющей горой, плыли легкие туманы, цепляясь за верхушки леса. Оттуда веяло предутренней прохладой и запахом ландышей.

Скоро два всадника проехали вброд Ксанку и скрылись в орешнике.

Когда за крутым поворотом показались монастырские купола, Дато нарушил молчание:

– Гиви, если кто будет спрашивать, говори: конь подкову потерял, в лесу заночевали.

– Смешно придумал, Дато. Кто поверит, что Гиви сядет на коня, не осмотрев копыт? Удобнее сказать: воевал-воевал, девушку в лесу встретил.

– Лучше женщину, скорее поверят! – засмеялся Дато. – Давай свернем в лощину – здесь всюду лазутчики рыскают. Если Квели Церетели пронюхает, где мы были, князья насторожатся, могут рухнуть подпорки трона Кайхосро.

В царском караван-сарае расстилали паласы, из Темных рядов выносили груды ковровых подушек. Косые полосы голубого света падали сквозь круглое отверстие, вырывая из полумглы бассейн, где булькала вода, слегка отдавая серой.

Сначала к воротам караван-сарая подошли каменщики. У каждого за поясом молоток – в знак отсутствия работы. Они столпились, озабоченно переговариваясь и прислушиваясь к выкрикам глашатаев. Потом стали стекаться ученики, подмастерья, мастера других ремесленных цехов, за ними сами уста-баши и их помощники – ах-сахкалы.

Главный глашатай, размахивая белым тростником, продолжал выкрикивать повеление городского нацвали: «Горожане! Милостью неба вновь солнце решило позолотить жизнь Тбилиси! Приближается час веселого стука молотков! Сегодня Великий Моурави будет вести в караван-сарае большой разговор! Не ленитесь свесить с балконов ковры, паласы, пестрые шали! Выносите на крыши мутаки и подушки! Садитесь и смотрите!»

Еще вчера Пануш в своем духане «Золотой верблюд» охотно делился новостью, услышанной якобы от Папуна: в караван-сарай Моурави пожалует в одеянии, которое ослепило пашей, когда он принимал ключи покоренного Багдада, на коне, разукрашенном золотым персидским убором.

Вот почему разодетые тбилисцы заранее взобрались на крыши полюбоваться проездом Георгия Саакадзе. Грызя орехи, они озирались на соседей и бросали скорлупу в папахи: Саакадзе особым указом запретил сбрасывать с крыш отбросы и выплескивать на улицу помои.

Где-то закричали: «Ваша! Ваша!» Что-то блестящее, режущее глаза появилось в конце улочки. Но это только сверкал медью гзири.

Снова ожидание. Какой-то весельчак, свесившись с крыши, под одобрительные возгласы зубами сдирал шапки с прохожих. Один из оскорбленных, подпрыгивая, силился достать бездельника кинжалом, но тут вновь раздалось восторженное: «Ваша! Ваша-а!» и в конце улочки опять появилось что-то блестящее, режущее глаза. Но это только блестел котел с простынями на голове банщика.

Все так увлеклись бранью и насмешками, что не заметили, как, окруженный «барсами», Саакадзе въехал во двор караван-сарая. Джамбаз был оседлан простым седлом, а будничную азнаурскую чоху лишь расцветила изумрудами афганская шашка.

Великий Моурави прибыл к уста-баши как равный, не кичась роскошью, и они, польщенные, окружили его, помогая слезть с коня.

Тепло поздоровался Саакадзе с предводителями амкаров – вспомнилась первая встреча с ними на выборах у оружейников. Сколько ветров с того дня прошумело в ущельях, сколько отгремело битв!

Взойдя на возвышение, Саакадзе не опустился на приготовленную для него ковровую подушку, пока старейший уста-баши, девяностолетний суконщик Ясон, не занял своего места. И, словно не замечая произведенного впечатления, Саакадзе стал медленно перебирать янтарные четки.

Расхватывая мутаки и подушки, амкары шумно рассаживались и, заметив в руках Саакадзе четки, быстро вытаскивали свои, а писцы развернули свитки и приготовили гусиные перья. Но Саакадзе молчал, выжидательно смотря на тбилисского мелика.

Мелик решил не повторять вчерашней ошибки, когда он на малом торговом совете у Саакадзе рьяно отстаивал свое право на взыскание двойных пошлин с купцов, которые будут прибывать в Тбилиси, на что Саакадзе заметил, что раньше фазана ловят, а потом его ощипывают… И теперь мелик, отсчитывая удары четок Саакадзе, сосредоточенно ждал слова нацвали. Но нацвали молчал, свирепо уставясь глазами на гзири. Он, нацвали, вчера тоже допустил оплошность, требуя сохранения за собой права брать за причал плотов налог в свою пользу. Саакадзе охотно согласился, при условии, чтобы нацвали за свой счет починил городские причалы.

Гзири, радуясь, что его голос в городе пятый по старшинству, избегал столкнуться глазами с нацвали и в свою очередь угрожающе взглянул на таруги – базарного смотрителя.

Саакадзе продолжал перебирать четки, ибо, по мудрому правилу исфаханских купцов, кто первый заговорит – тот уже в убытке.

Вчера на предварительном разговоре старейшие амкары упорствовали: для них Великий Моурави уже царь, пока не венчанный. Католикос может возложить корону на царя по праву сильного. Разве в стальной деснице Георгия Моурави шашка не картлийского амкарства?

Но купцы, осторожно подбирая слова, поддержали Саакадзе: «Незачем собак дразнить! Опасно. Князья переполошатся, и магометане за насмешку примут. А сейчас не время войны, а время торговли…»

Молчание становилось слишком длительным. Четки то замирали, то резко стучали в руках.

«Их не пересидеть!» – подумал Сиуш и, вздохнув, взял у подмастерья свиток:

– Вот, Моурави, по твоему велению мы все точно записали, ничего не скрыли. Откуда взять материал для изделий, если полчища шаха Аббаса потоптали наши земли? Ни людей, ни скота не оставили. Шелконосные деревья вырубили и пожгли. А откуда быть меди, серебру? Вся страна на опрокинутый кувшин похожа. Наши писцы убитых подсчитали: в одной Кахети восемьдесят тысяч. А в плен кизилбаши сто тридцать тысяч угнали. Много амкарских семейств разбежалось, много амкаров среди пленных в Иране.

– А сколько осталось одиноких? – спросил Саакадзе. – Среди них много богатых. Ведь каждый из них делает большой вклад в братский сундук за принятие в почетные амкары.