Жозеф Бальзамо. Том 1

Поскольку наши читатели — к счастью для них — этой кареты не видели, мы позволим себе ее описать. Итак, прежде всего, главный кузов — мы говорим «главный кузов», потому что перед ним помещалось еще нечто вроде одноколки с кабинкой; так вот, главный кузов был покрашен в голубой цвет, а на боках его были нарисованы искусно переплетенные буквы «Д» и «Б», увенчанные баронской короной. Через два окна с белыми муслиновыми занавесками — именно окна, а не дверцы — свет проникал внутрь кузова, однако окна эти, почти незаметные для какого-нибудь простака, были прорезаны в передней стенке кузова и выходили в сторону одноколки. Решетка на окнах позволяла разговаривать с обитателями кузова, а также прислоняться, что без нее было бы небезопасно, к стеклам, зашторенным занавесками.

Кузов этой своеобразной колымаги, представлявший собою, судя по всему, важнейшую ее часть и имевший футов восемь в длину и шесть в ширину, освещался, как мы уже говорили, через два окна, а проветривался с помощью застекленной форточки, проделанной в крыше, чтобы завершить перечень отличительных черт экипажа, представавших взору прохожих, необходимо сказать о жестяной трубе, возвышавшейся на добрый фут над его крышей и извергавшей клубы голубоватого дыма, который стлался пенистым шлейфом вслед за едущей каретой.

В наши дни подобное приспособление навело бы на мысль о каком-нибудь новом и прогрессивном изобретении, в котором механик искусно соединил силу пара и лошадей. Это казалось и тем более вероятным, что за каретой, влекомой четверкой, бежала еще одна лошадь, привязанная за повод к задку. Лошадь эта — чья маленькая голова с горбоносой мордой, тонкие ноги, узкая грудь, густая грива и пышный хвост выдавали в ней чистокровного арабского скакуна, — была под седлом; это говорило о том, что иногда кто-нибудь из таинственных путешественников, заключенных в напоминающем Ноев ковчег экипаже, решив доставить себе удовольствие проехаться верхом, галопировал рядом с каретой, которой подобный аллюр был совершенно противопоказан.

В Понт-а-Мусоне форейтор, довезший карету до этой станции, получил двойные прогоны, которые были протянуты ему белой, сильной рукой, высунувшейся между двух кожаных занавесок, закрывавших переднюю стенку одноколки почти также плотно, как муслиновые занавески закрывали окна в передней стенке кузова. Обрадованный форейтор, сдернув с головы шапку, проговорил:

— Благодарю, ваша светлость.

В ответ послышался звучный голос, ответивший по-немецки (в окрестностях Нанси хоть и не говорят больше на этом языке, но слышится там он часто):

— Schnell! Schneller!

В переводе на французский это означало: «Побыстрее там, побыстрее!»

Форейторы понимают почти все языки, если обращенные к ним слова сопровождаются неким металлическим звоном: племя это — что прекрасно известно всем путешественникам — весьма сребролюбиво; поэтому два новых форейтора сделали все, что могли, чтобы пустить лошадей в галоп. Удалось им это лишь отчасти и после многотрудных усилий, которые сделали больше чести крепости их рук, нежели мощи скакательных суставов их лошадей: после отчаянного сопротивления животные согласились на вполне приличию рысцу, делая два с половиной, а то и все три лье в час.

Около семи при очередной смене лошадей в Сен-Мийеле та же рука протянула между занавесками прогоны, и тем же голосом было произнесено то же самое приказание. Нет нужды говорить, что необычный экипаж пробудил здесь не меньшее любопытство, чем в Понт-а-Мусоне, тем паче, что надвигающаяся ночь придавала ему вид еще более фантастический.

После Сен-Мийеля дорога пошла в гору. Тут путешественникам пришлось уже ехать шагом; за полчаса они сделали лишь четверть лье. Добравшись до вершины, форейторы остановили лошадей, чтобы дать им передохнуть и путешественники, раздвинув кожаные занавески, смогли окинуть взглядом далекий горизонт, который уже начал окутываться вечерним туманом. В тот день до трех часов пополудни было ясно и тепло, однако к вечеру стало душно. Пришедшая с юга громадная молочно-белая туча, казалось, нарочно преследовала карету и теперь угрожала ее нагнать, прежде чем та доедет до Бар-ле-Дюка, где форейторы на всякий случай предложили заночевать. Дорога, с одной стороны которой возвышалась круча, а с другой уходил вниз обрыв, столь круто спускалась в долину, где змеилась Мёза, что ехать по ней более или менее безопасно можно было лишь шагом; именно этим осторожным аллюром форейторы и пустили лошадей, когда опять тронулись с места.

Туча приближалась, нависая над землей, росла, впитывая поднимавшиеся от почвы испарения; зловещая и белая, она отталкивала небольшие голубоватые облака, которые, словно корабли перед боем, пытались встать под ветер. Вскоре туча, заполнявшая небо с быстротою морского прилива, разбухла настолько, что преградила путь последним лучам солнца; сочившийся на землю тусклый серый свет окрасил дрожавшую в неподвижном воздухе листву в тот мертвенный оттенок, который она всегда приобретает с первым наступлением сумерек. Внезапно молния прорезала тучу, и небо, расколовшись на огненные ромбы, раскрыло перед испуганными взорами путников свои пылающие адским пламенем глубины. В тот же миг удар грома прокатился от дерева к дереву по лесу, подходившему вплотную к дороге, потряс землю и подхлестнул исполинскую тучу, словно норовистую лошадь.

А карета тем временем все так же катила вперед, из трубы ее продолжал валить дым, цвет которого, впрочем, из черного превратился в опаловый. Небо между тем резко потемнело; форточка на крыше экипажа зарделась, и оттуда полился яркий свет: было очевидно, что обитатели этой кельи на колесах, не знавшие о происходящих снаружи переменах, перед наступлением ночи приняли меры, чтобы не прерывать свои занятия.

Экипаж еще находился на плоскогорье и не начинал съезжать вниз, когда второй удар грома, более мощный и насыщенный металлическими отзвуками, чем первый, исторгнул из неба дождь: первые крупные капли его вскоре превратились в густые, сильные струи, как будто тучи бросали на землю пучки стрел.

Форейторы о чем-то посовещались, и карета остановилась.

— Какого черта? Что там происходит? — осведомился тот же голос, только в этот раз на великолепном французском.

— Да вот, мы не знаем, стоит ли ехать дальше, — ответил один из форейторов.

— По-моему, решать, ехать или не ехать дальше, должен я, а не вы, — отозвался голос. — Вперед!

Голос звучал так жестко и повелительно, что форейторы не посмели возражать, и карета покатила вниз по склону.

— В добрый час! — промолвил голос, и кожаные занавески снова задвинулись.

Но глинистая дорога, размытая вдобавок потоками дождя, стала настолько скользкой, что лошади боялись тронуться с места.

— Сударь, ехать дальше мы не можем, — заявил форейтор, сидевший верхом на одной из задних лошадей.

— Это еще почему? — поинтересовался знакомый нам голос.

— Лошади не хотят идти — скользко.

— А сколько осталось до станции?

— Еще далеко, примерно четыре лье.

— Ладно, форейтор, поставь своим лошадям серебряные подковы, и они пойдут, — посоветовал незнакомец и, раздвинув занавески, протянул четыре шестиливровых экю.

— Вы очень добры, сударь, — проговорил форейтор, широкой ладонью забрав монеты и опустив их в необъятных размеров сапог.

— Кажется, господин тебе что-то сказал? — спросил второй форейтор, услышав звон шестиливровых экю и желая присоединиться к разговору, который принял столь интересный оборот.

— Да, он говорит, чтобы мы двигались дальше.

— Вы имеете что-нибудь против, друг мой? — осведомился путешественник ласково, но в то же время твердо; было ясно, что никаких возражений он не потерпит.

— Да нет, сударь, я тут ни при чем, это все лошади. Не хотят идти дальше — видите?

— А для чего вам тогда шпоры? — спросил путешественник.

— Да я их уже всадил ей в брюхо, а она все равно ни шагу. Разрази меня гром, если…

Не успел форейтор закончить проклятье, как его прервал страшный раскат грома, сопровождавшийся вспышкой молнии.