Империя Вечности

— Мне представляется человек, достигший определенного величия, — произнес шотландец.

— Чего еще ждать от вас, молодежи, — сухо проронил Гамильтон. — В те дни я служил в министерстве иностранных дел. В стране почти не осталось семьи, которая во всех этих войнах не лишилась бы хоть одного сына. Простите, но у меня совершенно иной взгляд на вещи.

Ринд понимал, что такое вполне возможно. Враги часто изображали Наполеона чудовищем, пожирателем невинных младенцев, пигмеем-кровосмесителем, слюноточивым сифилитиком, конским дерьмом, мифическим Зверем из Апокалипсиса. Однако стоило миновать опасности, как начиналось обожествление той же самой личности, чей неоспоримый военный гений и пугающий размах влияния на судьбы истории внушали противникам почтительное благоговение, а женщинам — романтические судороги, и даже поэты не находили слов, чтобы выразить свой восторг. Наполеон был пресловутым «человеком из толпы», дерзнувшим разорвать оковы повиновения и самовольно занять престол, затмивший своим величием все прочие троны; он был иконой, символом честолюбия и вдохновения. Потоки людей стекались на Пикадилли, чтобы одним глазком посмотреть на его пуленепробиваемую коляску, на Пэлл-Мэлл — ради скелета его коня, а в музейных залах, где выставлялись туалетные принадлежности Бонапарта, не говоря уже о важных государственных документах, было не протолкнуться от зачарованных почитателей.

— А вы что думаете о Наполеоне? — спросил Ринд.

— Мне представляется человек, забывший, где его подлинное место.

— Только и всего? Человек, забывший свое место?

— Нужно уметь признавать собственные рамки. Или, может, вы не согласны?

— Отчего же. Честолюбие таит в себе много опасностей, — ответил шотландец, но сам же внутренне поморщился и вздохнул: положа руку на сердце, он испытывал невольное восхищение перед этим одержавшим победу изгоем.

Тут за окном появился Букингемский дворец, и молодого археолога посетила мысль, казалось бы, не имевшая отношения к делу.

— Интересно, а что может думать по этому поводу ее королевское величество?

— Ее величество, — промолвил Гамильтон, — слишком мало живет на свете, чтобы о ком-то судить.

В облаках над дворцовым садом беззаботно порхал бумажный змей.

— Как по-вашему, королева сейчас у себя в резиденции?

— Безусловно, — подтвердил Гамильтон, торжественно выпятив подбородок. — Ее величество вчера вернулась из Осборн-хауса. [11]

Ринд поразмыслил над его тоном и, пораженный невероятным подозрением, покосился на спутника, который, к его ужасу, уже был у самого выхода.

— И чем, по-вашему, — отважился выпалить молодой человек, — она может заниматься? Прямо сейчас?

Гамильтон снова достал часы, холодно взглянул на Ринда и откашлялся, словно хотел предварить свои слова звуками фанфар.

— В этом нет никакого сомнения, юноша. Она ожидает нас.

Экипаж замер у дворцового входа, предназначенного для дипломатов, министров и прочих высокопоставленных особ.

Низкорослая дама тридцати пяти лет от роду, с которой предстояло встретиться Ринду, внешне чем-то похожая на его мать, взошла на престол в тысяча восемьсот тридцать седьмом году. В основном она сумела справиться с природной застенчивостью, но до сих пор ощущала себя не в своей тарелке во время светских бесед и раутов. В сороковых годах королеве посчастливилось благополучно пережить четыре покушения на убийство, а в тысяча восемьсот пятидесятом один обезумевший гусар набросился на нее и что было силы ударил по голове тростью. Эта женщина уже восемь раз разрешилась от бремени, причем без единого смертельного исхода — следует отдать должное королевским лекарям, — однако не скрывала своей нелюбви к детям. В то время она уже проявляла признаки мрачной задумчивости, которой станет отличаться и в будущем.

Ринд никогда не видел королеву, даже во время парадов; да что там королеву — ему вообще не доводилось встречать людей, обладающих по-настоящему высоким рангом и не обойденных славой. Шотландцу чудилось в этой истории нечто несбыточное, нереальное: неужели это его ведут ослепительно сияющими коридорами по дворцу из шестисот комнат — его, который пару часов назад еще сомневался в душевном здоровье мистера Гамильтона? Нет, о такой минуте молодой человек даже не грезил. Воспитанный в почтительном уважении к вышестоящим, он, как и многие шотландцы, не мог смириться с абсолютной королевской властью. Приученный христианской моралью отрицать любую зависть — все же невольно сокрушался сердцем при виде выставленного напоказ богатства. Как сын, находящийся на полном иждивении отца, Ринд не имел причин отвергать наследное право, однако был скептически настроен против самой идеи монархии. К тому же как человек, остро сознающий, что он смертен, с горьким сожалением вспоминал о напрасных бесчисленных жертвах, которых на протяжении истории требовали венценосные особы в погоне за новым величием.

И вот сейчас, оторопело скользя глазами по роскошной обстановке, пытаясь увидеть все, но не в силах сосредоточиться ни на чем, Ринд ощущал, как последние оплоты его душевного сопротивления рушатся под пышным гнетом позолоты, красного дерева и зеркал столь немыслимой ясности, какой ему не приходилось видеть даже в глади самого безмятежного озера своей родины.

За всю дорогу молодой человек не проронил ни слова — с той минуты, как вошел в парадную дверь и двинулся было расписаться в книге для посетителей, но Гамильтон удержал его за руку, прежде успев шепнуть пару слов охраннику, и по сию пору, шагая по коридорам вслед за почтенным прихрамывающим джентльменом, который тоже хранил гробовое молчание. Впрочем, теперь уже не имело смысла задавать вопросы, а тем более разговаривать просто от избытка эмоций. Пройдя через обшитую панелями гостиную, мужчины оказались в огромном Тронном зале, украшенном шелковыми драпировками и багряным ковром. Ливрейный лакей растаял в воздухе подобно струйке дыма. Ринд вытянулся в струнку рядом с Гамильтоном, чувствуя яростное биение собственного сердца, которое заглушало мерный ход серебряных часов его спутника.

Молодой археолог не имел никакого понятия о том, как нужно себя вести. Не представлял, что скажет. Он то поправлял манжеты, то пытался выпятить грудь, то глазел на причудливый узор ковра, и поэтому лишь запоздало, когда его спутник пошевелился и тихо кашлянул, шотландец понял, что они уже не одни.

Из-за помоста в дальнем конце зала, словно призрак, возникла женщина с бочкообразным станом. Ростом она была еще ниже Наполеона, однако при этом производила впечатление колосса. Дама поманила гостей, точно ручных собачек, и те послушно побрели на зов, притянутые властными чарами.

— Сюда, — прошептала она, и мужчины без промедления протиснулись через раздвижные двери в потайной коридор.

— Сэр Уильям, — промолвила королева, приветствуя Гамильтона.

(Ринд по рассеянности пропустил почтительный титул мимо ушей.)

— Ваше величество, — ответил Гамильтон с неожиданно ловким поклоном.

— А вы, сэр, — она устремила голубые водянистые глаза на шотландца, — полагаю, мистер Александр Генри Ринд.

Молодой человек протянул было руку, затем поспешил убрать ее, испуганно воззрился на кукольную ладонь королевы, раздумывая, не полагается ли в подобном случае целовать пальцы, и в конце концов, подражая своему спутнику, ограничился поклоном.

— Да, это я, ваше величество, — произнес он и зачем-то кивнул.

— Прошу прощения за то, что наша встреча проходит в столь необычных условиях, — изрекла королева. — Однако, учитывая тему предстоящей беседы, вы сами должны понимать: секретность не помешает. Мы же не хотим, чтобы хоть единое слово просочилось в Придворный циркуляр. [12]

Заметив, что венценосная особа и впрямь испытывает неловкость, Ринд осмелел:

— Ну… конечно же, ваше величество.

Гамильтон одобрительно кашлянул.