Последнее королевство. Бледный всадник (сборник)

– Три брата, и только один уцелел, – проговорил я. – Передай от меня привет Ивару и Хальфдану. Скажи, что тебя послал к ним Утред Рагнарсон.

– Недоносок! – бросил он, снова шагнув вперед и занося топор в мощном боковом ударе, который должен был пробить мне грудь.

Но я был охвачен спокойствием битвы, страх ушел, вместо него осталась лишь радость. Я подставил щит под топор, ощутил, как тяжелое лезвие вошло в обломки дерева, и выпустил их – искореженная металлическая окантовка с кусками деревяшек осталась висеть на топоре Уббы… И тут я ударил его. Раз и другой. Я держал Вздох Змея двумя руками и бил изо всех сил, обретенных за долгие дни работы на веслах «Хеахенгеля». Я отшвырнул его назад, расколол его щит. Убба поднял топор, на котором так и висели остатки моего щита, – и тут поскользнулся, наступив на склизкие кишки трупа. Его левая нога поехала в сторону, и, пока он пытался восстановить равновесие, я ткнул перед собой Вздохом Змея, и клинок пронзил кольчугу над сгибом локтя. Его рука с топором упала, силы оставили его. Вздох Змея рубанул его по губам. Я что-то кричал, на бороде Уббы была кровь, и он знал, знал, что умрет, знал, что увидит своих братьев в пиршественном зале. Но он не сдавался. Он видел приближение смерти, но боролся с ней, пытаясь снова ударить меня щитом, однако я был слишком быстр и полон вдохновения. Следующий удар пришелся Уббе в шею, он покачнулся, кровь лилась ему на плечо, просачивалась между звеньями кольчуги, а он глядел на меня, пытаясь встать прямо.

– Дождись меня в Валгалле, господин, – сказал я.

Он упал на колени, все еще глядя на меня. Попытался заговорить, но не смог, и я нанес ему последний удар.

– Прикончим их! – закричал олдермен Одда.

Все, кто видел наш с Уббой поединок, победно завопили и бросились на врага. Датчане в панике пытались добраться до своих кораблей, некоторые побросали оружие, а самые умные лежали плашмя, притворяясь мертвыми, и люди с серпами убивали людей с мечами. Женщины из Синуита были теперь в лагере датчан, убивая и грабя.

Я встал на колени рядом с Уббой и сжал его обмякшие пальцы на рукоятке боевого топора.

– Ступай в Валгаллу, лорд, – сказал я.

Он еще не умер, но умирал. Мой последний удар пронзил его шею, по его телу прошла сильная дрожь, из глотки вырвался хрип, а я держал его руку на топоре, пока Убба не умер.

Отчалила еще дюжина кораблей, полных датчан, но остальной флот Уббы был у нас в руках. Несколько врагов бежали в лес, где их перебили, а остальные были либо мертвы, либо взяты в плен. Знамя с вороном захватили люди Одды. В тот день мы победили, и отец Виллибальд с обагренным кровью копьем танцевал от счастья.

Мы получили лошадей, золото, серебро, пленных, женщин, корабли, оружие и доспехи. Я сражался в клине.

Олдермен Одда был ранен: топор пробил его шлем и задел голову. Он был еще жив, но глаза и кожа его побелели, дыхание сделалось прерывистым, голова была в крови. Священники молились за него в одном из деревенских домов. Я пришел туда, чтобы его увидеть, но он не заметил меня; олдермен уже не мог говорить и, может быть, ничего больше не слышал. Отогнав в сторону пару священников, я опустился на колени рядом с его постелью и благодарил за то, что он дрался с датчанами. Его сын, целый и невредимый, в доспехах, не пострадавших в бою, смотрел на меня из дальнего темного угла комнаты.

Наконец я отошел от постели его отца. Спина моя болела, руки горели от усталости.

– Я еду в Кридиантон, – сообщил я молодому Одде.

Тот пожал плечами, словно ему было все равно, куда я направляюсь. Пригнувшись, я шагнул в низкую дверь, за которой меня ждал Леофрик.

– Не езди в Кридиантон, – сказал он.

– Там моя жена. Там мой сын.

– Но Альфред в Эксанкестере.

– И что же?

– А то, что доставивший весть о битве в Эксанкестер получит награду.

– Так поезжай сам.

Датские пленники хотели похоронить Уббу, но Одда Младший приказал расчленить его тело и бросить птицам и зверям. Это еще не успели сделать, хотя отличный боевой топор, который я вложил в руку умирающего воина, исчез. Я расстроился, потому что сам хотел его забрать. А еще я хотел отдать Уббе последние почести, поэтому позволил датчанам вырыть могилу. Одда Младший не стал мне перечить и разрешил датчанам похоронить вождя, насыпав курган над телом, и Убба отправился пировать с братьями.

Когда все было сделано, я поехал на юг с двумя десятками своих воинов, на конях, отнятых у датчан.

Я ехал к своей семье.

Сейчас, спустя много лет после битвы у Синуита, у меня есть арфист – старый валлиец, слепой, но очень талантливый, который часто поет песни своих предков. Он любит петь об Артуре и Гвиневер, о том, как Артур убивал англичан, хотя и старается, чтобы эти песни не дошли до моих ушей. Мне он поет хвалы, расписывая мои боевые подвиги льстивыми словами придворных поэтов, называя меня Утредом Могучим Мечом, Утредом Смертоносным и Утредом Благословенным. Иногда я замечаю, как слепой старик улыбается, пока его руки трогают струны, и его скептицизм понятен мне больше, чем жалкое лизоблюдство поэтов.

Но в году 877-м у меня не было придворных поэтов, не было арфиста. Я был молодым человеком, вышедшим из клина изумленным и ошеломленным. От меня несло кровью, когда мы двигались на юг, но отчего-то, проезжая по холмам и лесам Дефнаскира, я думал об арфе.

У каждого лорда в большом зале имеется арфа. Ребенком, до встречи с Рагнаром, я иногда садился рядом с арфой в беббанбургском зале и дивился тому, как струны могут играть сами по себе. Стоит тронуть одну струну, остальные задрожат и тихонько запоют.

– Не знаешь, чем заняться, парень? – сердито спросил отец, как-то раз увидев меня перед арфой.

Наверное, я и впрямь не знал, но весенним днем 877 года вспомнил арфу из своего детства – как дрожали все ее струны, если тронуть одну. Конечно, получалась не музыка, а просто шум, еле слышный шум, но после битвы в долине Педредана мне казалось, что моя жизнь сплетена из струн, и если тронуть одну, остальные, хоть и не связанные с ней, тоже задрожат. Я думал о Рагнаре Младшем: жив ли он? Жив ли Кьяртан, убийца его отца, а если умер, то как? Мысли о Рагнаре потянули за собой воспоминание о Бриде, а вслед за ней передо мной возник образ Милдрит, и тогда мне на ум пришел Альфред и его противная жена Эльсвит. Все эти люди были частью моей жизни, струнами, натянутыми на раму по имени Утред, и влияли друг на друга, и все вместе исполняли музыку моей жизни.

«Ненормальный, – сказал я себе. – Жизнь – это просто жизнь. Мы живем, мы умираем, мы отправляемся в Валгаллу. Нет никакой музыки, просто случай. Судьба неумолима».

– О чем ты думаешь? – спросил Леофрик. Мы ехали через долину, розовую от цветов.

– Мне казалось, ты собирался в Эксанкестер, – заметил я.

– Да, но сначала заеду в Кридиантон, а потом провожу тебя в Эксанкестер. Так о чем ты думал? Ты помрачнел, как священник.

– Я думал об арфе.

– Об арфе! – Он захохотал. – У тебя в голове полно чепухи.

– Тронь арфу, и получишь только шум, но заиграй на ней, и будет музыка.

– Святой Боже! – Он встревоженно посмотрел на меня. – Да ты такой же, как Альфред. Слишком много думаешь!

Леофрик был прав. Альфред был одержим порядком, одержим идеей превратить хаос жизни в нечто такое, чем можно будет управлять. Он делал это с помощью церкви и закона, что почти одно и то же, я же хотел увидеть в жизни упорядоченный узор. В конце концов я его увидел, и узор этот не имел никакого отношения к богам, только к людям. К людям, которых мы любим. Мой арфист правильно усмехается, распевая, будто я Утред, Дающий Дары, Утред Мститель или Утред, Оставляющий Вдов. Он стар и знает то же, что знаю я: что я просто Утред Одинокий. Все мы одиноки, все мы ищем руку, которая направит нас во тьме. Дело не арфе, а в руке, которая на ней играет.

– У тебя голова заболит, – сказал Леофрик, – если будешь столько думать.