Помощник хирурга (ЛП)

Стивен был рад увидеть пузырёк настойки, ведь хотя он избавился от своего пристрастия, ему нравилось иметь некоторое его количество под рукой. А когда недалеко от Вернейля съеденным ракам поддались сначала железные кишки Ягелло, а потом и Дюамеля, он дал каждому по дозе.

Таким способом можно было покончить с французом, ведь заодно Стивен пополнил свою аптечку ядом, и с помощью одного лишь пузырька мог уладить проблему с пятьюдесятью Дюамелями, причем ещё бы осталось. Однако с таким эскортом ничего путного из этого не вышло бы, да и как врач он никогда не смог бы преднамеренно причинить человеку вред. Доктор сомневался, что сумел бы заставить себя пойти на это, насколько плачевной ни оказалась бы ситуация.

Компания ехала через Иль-де-Франс, трое — в дрёме и вынужденно постясь, — так что доктор вернулся к своим размышлениям. Одно из затруднений было связано с тем, что он уже некоторое время не следил за делами в Европе и был не в курсе последних новостей во французских делах, особенно тех, что связаны с различными операциями разведки. Конечно, ему было известно, что французские службы в этом ревностном соперничестве, борьбе за власть и контроль над тайными финансами, сложностью своей структуры переплюнули даже английские. У армии и флота имелась собственная разведка, как и у Большого Совета, министерства иностранных дел, министров императора, юстиции и полиции, и никто из них полностью друг другу не доверял, не говоря уж о самостоятельных агентах, выходцах из secret du roi,[4] которые должны наблюдать за всем и за каждым, — псы стерегут псов. Создавалось впечатление, что половина нации состоит из информаторов. Ему было известно, что Талейран, Фуше и Бертран формально не состояли в разведке, но не знал, как велико их влияние, и как обширна сеть их агентов, хотя и не сомневался, что имя им — легион. Однако кто сейчас обладал основным могуществом, Стивен не ведал, как и не представлял, чьими пленниками они оказались.

Доктор был практически уверен, что попади они в руки армии, пыток бы избежать не удалось. То же самое казалось возможным и в случае с преемником Фуше, хотя бы из чувства мести — именно это министерство больше всего пострадало от деятельности Стивена, — но в случае с армейскими такой исход был почти гарантирован. Главным доводом военных всегда служила физическая сила, во всех армиях, а не только французской, что подразумевало использование пыток. Стивену однажды пришлось пройти через это, хотя и в несколько щадящем режиме, и повторения совсем не хотелось. Это случилось в Порт-Маоне, но тогда он был моложе, не так потрёпан и имел крепкую мотивацию — от его действий непосредственно зависело сохранение каталанского подполья, ничуть не меньше. В своём поведении сейчас Мэтьюрин был не уверен:

никто не способен сохранять мужество постоянно, а испытывая крайние мучения можно не выдержать и начать истошно вопить, превратившись в забитое животное, и желая сделать любое признание, которое в данный момент требуется. Он надеялся, что сможет выдержать. Такое развитие событий казалось возможным, особенно если запастись злостью и презрением. Но он был рад, невероятно рад, что теперь у него есть тёмно-зелёный пузырёк, который может предоставить ещё один выход.Без всяких сомнений, привязанность Стивена к жизни была уже не настолько сильна, как во времена Порт-Маона, когда, не считая страсти к политическим интригам, он всем сердцем принадлежал Диане. Но конечно же ему не хотелось отдавать богу душу в убогой комнате пыток, окруженным низким возбуждением палачей и потоками ненависти — ведь мучители находят оправдание в ненависти к своей жертве, и конечно же, эта ненависть становится обоюдной. Диана Вильерс... Во время происшествия в Порт-Маоне они не были помолвлены, Диана жила с Ричардом Каннингом, но просто удивительно, какой поддержкой она для него оказалась – своего рода путеводной звездой, твёрдо указывающей верное направление, чья роль, однако, сильно уменьшилась, когда власти Дианы над ним пришёл внезапный конец.

Он всё больше думал о ней по мере приближения к Парижу. Конечно, она обитала там, в отеле де-ля Мот, а не в пригороде. Немалых трудов стоило переместить Диану от скопления самых модных лавок в мире после столь долгого от них воздержания и хотя очевидно, что она никогда не расстанется со своим большим бриллиантом, стоящим целое состояние, то продав другие её драгоценности можно было кутить ещё долгие годы. Её связь с ним, если брать в расчет Париж, являлась крайне незначительной — как с попутчиком, как доктора с пациенткой, не более. И даже если полиция знала больше, в чём он сомневался, жизнь под протекцией ля Мота уберегла её от всего, кроме формальных запросов, с которыми она умела управляться. По его мнению, репутация французской полиции, исключая уголовные расследования, была раздута. Он находил ее достаточно медлительной и неумелой, нерешительной, если к делу оказывалось причастно обеспеченное лицо, ограниченной в средствах, не способной достойно соперничать, и зачастую коррумпированной.

Движение в обе стороны стало плотнее. Мысли Стивена вернулись к анализу возможных причин их текущего положения, вероятных вариантов защиты. Собственный арест он мог понять, но казалось, что Джек и юный Ягелло в оборот попали скорее случайно. Если только... разум перебирал возможные предположения, не находя ни одно достаточно убедительным.

После Версаля, где поток транспорта стал ещё плотнее, Дюамель запер двери кареты изнутри.

— О боже, — прогоняя дремоту сказал Джек, — мне нужно выйти.

— И мне, — поддакнул Ягелло.

Дюамель колебался, вертя ключ в руках и выглядывая из окна, ведь та же самая насущная нужда терзала и его. Однако сейчас ничего нельзя было поделать. Клонящееся к закату солнце позолотило дорогу, забитую экипажами и бредущими по обочинам людьми, не было видно ни кустика, ни единого укрытия, за которым можно спрятаться. Он крикнул форейторам ехать быстрее, а эскорту — расчистить экипажу путь.

— Теперь уже недолго, — с волнением воскликнул француз, продемонстрировав первую по-настоящему человеческую эмоцию за всё путешествие, и юркнул обратно в свой угол, прижимая руки к многострадальному брюху и плотно стиснув бледные губы.

Для чего брать Джека под арест? Стивен никак не мог понять. Он помнил всеобщий ропот, который поднялся при взятии под стражу и почти наверняка убийстве капитана Райта в 1805. А ведь бедняга Райт был всего лишь коммандером, тогда как Джек — настоящий пост-капитан с выслугой. Пусть не такая уж и шишка, не адмирал, но человек достаточно значимый, чтобы обеспечить подобающее к себе отношение, если только у тюремщиков нет довольно убедительного повода. Что до самого Стивена, то в научных кругах его имя было вполне известно.Конечно, он и близко не обладал репутацией Деви*5] в Европе, но даже так... Если бы только можно было сделать своё присутствие гласным, это бы уже послужило достаточной защитой.

Хотя, конечно, в случае с ним нужный повод найти гораздо проще. Он всегда был готов к тому, что его раскроют. С некоторым удовлетворением Стивен подумал, что во время своего визита в Париж им так и не удалось поймать его даже на малейшем нарушении строгого нейтралитета.

Однако это чувство не продержалось долго. Всё решал повод, а некоторые лжесвидетельства и вымыслы быстро бы его обеспечили: герцога Энгиенского поймали с поддельными документами, а это была во много раз более важная персона, чем Стивен. Это следствие того, что диктатуры до смешного чувствительны к общественному мнению, которое они постоянно попирают. Им всегда требуется быть правыми, морально непогрешимыми. В этом была одна из причин того, что тем, кому довелось быть изуродованными во время допросов, редко удавалось остаться в живых, не важно, выдали они данные или нет. Сколько на самом деле им известно? И кто эти люди? Ему вспоминался каждый полунамёк, смущение адмирала, отношение Дюамеля к пленникам, текущий ход войны по статьям в Moniteur, лица людей, которых они видели, обрывки услышанных бесед. Экипаж уже давно пересёк реку, и доктор старался проследить путь по освещёнными фонарями улицам Парижа. Определив, какая из тюрем из уготовлена, он бы многое понял. Дюамель издал сдавленный стон.