Войку, сын Тудора

Матросы-турки внесли на шестах три большие бадьи с водой, привесили к каждой по черпаку. Раздали пленникам по черствому сухарю. И полторы сотни пар челюстей дружно заработали, перемалывая молодыми зубами скудный ужин. Затем измученные узники улеглись кто как мог и забылись в тяжелом сне. Только шестеро молдаван, избежавших гибели, еще долго рассказывали друг другу обо всем, что пришлось пережить.

— Все было, баде Чербул, не так, — сказал сотнику другой готног, Влад Шандру. — Не с саблею в руке встретил смерть наш капитан, а с факелом.

Войку в волнении придвинулся к землякам.

— Вот именно, с факелом, — глухо продолжал тот. — Когда янычары ворвались, разбив ядрами ворота, бэдица Влайкул, взяв факел, бросился к пороховым погребам. Более ничего не помню, грянул взрыв.

— Проклятье генуэзским трусам! — сквозь зубы бросил третий, коренастый крепыш, откликавшися на прозвище Роатэ. [31] — Постой они крепче за честь свою и добро, не сложили бы понапрасну головы люди нашей земли.

— Брось, Роатэ, — заметил на это Холмуз. — Многие генуэзцы бились до конца вместе с нами у крепости, многие полегли в других местах. Не все генуэзцы трусы, ты видел это сам.

— А я такого и не говорю, — возразил Роатэ. — Я — о тех, кто склонил голову под ярмо и меч, иные перед золотом. Кто открыл туркам ворота?

— Анцолино Скуарцофикко — вот кто открыл их врагу, — сказал кто-то по-итальянски у сотника за спиной.

— Ты жив, Левон! — воскликнул Роатэ. — Да и кто другой мог понять здесь нашу речь?

Давние знакомцы обнялись.

— Еще один наш земляк, — пояснил сотнику Холмуз, когда смуглый юноша в круглой черной шапочке от своих соплеменников пересел в их кружок. — Твой земляк, пане Чербул: Левон Бархударян — армянин, но родом из Четатя Албэ, как и ты, Влад. В Каффе жил четыре года — учился у звездочета.

— Астронома, — поправил Левон, сверкнув улыбкой во тьме.

— Когда бились, вспоминали тебя, — заметил рассудительный Мохор. — Как же ты, Левон, не сумел рассчитать по звездам, что ждет нас, твоих друзей, что полягут сыны Молдовы от родины вдалеке и только самые недостойные спасутся?

— Не слушай их, земляк! — молвил сотник. — Чудесная наука выпала тебе на долю, да заслонила ее от тебя темень рабства. Но будет день — будет и свет.

Позднее бдение не прибавляло сил усталым пленникам, и новые друзья улеглись рядом на жестких досках корабельной палубы. Чербулу послужил изголовьем стоящий у стенки трюма длинный ящик, покрытый толстым слоем пыли, к которому, по-видимому, давно не прикасалась тряпка или метла.

38

Утро возвестило о себе слабым светом, просачивавшимся сквозь щели в обшивке «Зубейды». Турецкий корабль, словно сытый гусь, лениво покачивался на ласковых морских волнах. Беззлобно переругивались на верхней палубе матросы. Зашевелились, просыпаясь, и узники нижней палубы.

Раздался протяжный крик — это звал правоверных к молитве судовой мулла. Все стихло, и в наступившем молчании узники услышали легкий стук, доносившийся сквозь перегородку, у которой лежали бычьи кожи, награбленные воинами пророка в слободе дубильщиков под Мангупом. Генуэзцы прильнули к толстым доскам.

— Слушайте все! — размахивая руками, громко объявил один из них. — Синьорины едут рядом, они хотят нам что-то сказать!

— Кто это? — тихо спросил Войку.

— Теста ди Чочи, — ответил Левон. — Сын подесты, пьяница и шут.

Все умолкли: у перегородки слушали, что говорили из-за нее девушки. Потом Теста вновь замахал руками.

— Прекрасная и несравненная синьорина Лиза ди Манджони, — объявил сын подесты, кривляясь, — по роду занятий прачка, изволит что-то сказать своему жениху, благородному синьору Биндо, подмастерью скорняка. Присутствует ли здесь, среди вас, означенный синьор, — с издевкой в голосе бросил чиновничий отпрыск, — или его милости среди вас нет?

— Присутствует, — мрачно отозвался скорняк, влезая на кожи.

— В наш замок входят за плату, — заступил ему дорогу Теста. — Какая пошлина у нас сегодня, Чезаре?

— Что с такого возьмешь, — с презрением ответил спрошенный. — Пусть отдаст свой сухарь!

— Получу — отдам, — угрюмо обещал Биндо.

— Мне не нравятся эти шутки, — сказал сквозь зубы Роатэ.

— Не горячись, — рука сотника властно легла на плечо товарища. — Поглядим, что будет дальше.

— Восхитительная синьора Джованна деи Аньоли, дочь торговца рыбой на рынке Марино, — с прежними ужимками объявил Теста, — желает иметь беседу с сиятельным и несравненным Форезе Кукко, конопатчиком на верфи Гранде. Находится ли среди вас, эй, внизу, благороднейший и превосходительный синьор конопатчик и может ли предъявить в уплату за честь, ему доставленную, что-либо более ценное, чем тухлый сухарь?

— У меня ничего нет, вы же знаете, — в растерянности остановился перед кожами Форезе. — Получу к завтраку сухарь — отдам, как и Биндо.

— Пусти его, Теста, — лениво скомандовал из своего угла Чезаре. — Он честный гуччо, [32] он отдаст.

— Синьор Чезаре ди Скуарцофикко к тебе милостив, лаццароне, [33] слышишь? — объявил ди Чочи. — Иди же, поцелуй рыцарю руку.

Форезе послушался. Рука Войку сильнее сжала плечо вспыльчивого Роатэ. Сотник ждал — объявится ли смельчак, способный бросить вызов сынкам городских патрициев? Может ли Войку с земляками рассчитывать на возмущение и помощь простых генуэзцев, которых среди пленников было большинство.

— Чезаре ди Скуарцофикко? — осведомился он. — Не сын ли того?

— Племянник Иуды, — сообщил Холмуз.

— И внук предателя, — добавил Левон. — Внук того самого Скуарцофикко, который двадцать с лишним лет назад предал императора Константина. [34]

— Синьор Давицино ди Келе, матрос! — объявил между тем Теста. — С вами будет говорить восхитительнейшая из судомоек, синьора Гостанца! Целуйте руки его милости Чезаре, а сухарь отдадите после завтрака!

На груду кож — патрицианский «замок» — вскочил плечистый паренек.

— Пусти, кривляка, — Давицино легко отстранил Тесту. — Ни поцелуя вам, ни сухаря!

— Одно мгновение, синьор влюбленный, — раздался насмешливый голос Чезаре, — прежде чем побеседовать с милой, извольте поговорить со мной. Будете ли вы платить пошлину, назначенную нами, вашим господином, или покатитесь назад, к своим дружкам?

Чезаре Скуарцофикко, отпрыск известнейшей и богатейшей генуэзской кассаты, [35] сам вышел вперед, преграждая матросу путь. Чезаре был могучего вида рослый красавец с умным, породистым лицом. Орлиный нос, густые черные волосы, чуть прищуренные в спокойной усмешке глаза, выбритый узкий подбородок, — таков был облик длиннокудрого молодого патриция.

Сотник огляделся — среди пленников-итальянцев внизу началось движение. Многие нерешительно топтались на месте, но многие двинулись к кожаному навалу, образуя у его подножия медленно увеличивающуюся толпу.

Войку, в сопровождении двух земляков, начал проталкиваться к месту спора. За ним последовала во главе с Левоном дюжина молодых армян. За этими — десяток плечистых юных русов, сыновей застигнутых нашествием в Каффе купцов-сурожан.

Войку вскочил на кожи. Чезаре, с барственным удивлением приподняв брови, двинулся ему навстречу; фрязин на добрую голову возвышался над Чербулом, меряя его пренебрежительным взглядом.

— С кем имею честь, синьор? Кто вы и откуда?

Друзья-нобили плотно встали за своим вожаком, плебеи Каффы и иноземцы сгрудились внизу. Чербул назвал себя, свое звание и страну.

— Значит, вы дак? — с презрительной учтивостью процедил силач Скуарцофикко, придвигаясь все ближе.

— Как вы, синьор, квирит, — насмешливо отозвался Войку.

— Ученый ответ, — с сарказмом, рисуясь перед дружками, промолвил Чезаре. — Что же вы желаете? — спросил он уже по-латыни. — Что вам, ученому человеку и паладину, до этих водоносов, мастеровых, рабов?