Мэри Роуз

Отец Фенеллы чувствовал себя обманутым матерью Фенеллы, и Фенелла испытывала сочувствие к незнакомой королеве, которая спасла Энтони жизнь. Да, ее отец тоже возненавидел мать, и мать от этого так и не оправилась.

После Рождества прошел слух, что королева снова беременна, но в зимнюю стужу новости до Портсмута доходили плохо. Фенелла желала ей родить долгожданного сына и крепче прижимала к себе свою Элизабет.

— Я бесконечно рада, что вы оба есть у меня, и твой брат, и ты.

— Тебе самой стоило бы родить ребенка, — говорила Элизабет. — Чтобы он смеялся так же мило, как ты, чтобы у него были ямочки на щеках, твои светлые кудри и глаза, как у Энтони.

От таких мыслей делалось больно и в то же время смешно. Разве это не благословение — сидеть рядом с юной девушкой, которая говорит ей такие вещи? Вся жизнь ее благословенна, она не променяла бы ее на жизнь никакой другой женщины. Да, она боялась за Энтони, не только из-за короля, но, в первую очередь, из-за того, что его любовь к кораблям снова гнала его в сторону Роберта Маллаха, и потому, что однажды он мог решить отомстить Маллаху. Но что такое страх по сравнению с гордостью? С силой, в которой никто не мог с ним тягаться, Энтони встал на ноги и пошел дальше, не жалуясь, не пытаясь вызвать сочувствие и выместить живущую в нем боль на ком-то другом.

Нет, у нее не было ребенка, она не носила его имя, жила в разношерстной семье, и никто из посторонних не знал, кто здесь чей. Но разве эта разношерстная семья — не самая чудесная на всем белом свете? Разве она не в духе времени, которое прорывает все плотины и дамбы, а людей выносит на гребне волны к новым берегам?

— У меня есть вы, — сказала она Лиз, перекрикивая ветер. — Кто знает, насколько хорошим получился бы мой собственный ребенок, — вдруг дерзкий, как Энтони, и по-ослиному упрямый, как я?

Обе рассмеялись, хотя от ветра болела кожа на щеках.

— Фенелла, — обратилась к ней Лиз, — Сильвестр сказал, что соберет мне приданое. Но поскольку у меня нет никого, с кем я могла бы щебетать… можно мне остаться незамужней? Вы позволите мне уйти в «Domus Dei» и жить там, как набожные братья и сестры?

— Ухаживать за бедными и больными? — слегка испугавшись, переспросила Фенелла. — Если ты хочешь именно этого, конечно же, мы позволим тебе. Но мне не хотелось бы, чтобы ты думала, что обязана приносить кому-то жертву. Даже Богу. Времена, когда мы были уверены, что созданы для потустороннего мира, миновали. Пока еще царит зима, но даже у меня при взгляде на эту красоту замирает сердце. Я словно зачарованная смотрю на сосульки под крышей или на то, как ты держишь над огнем почти окоченевшие руки, а Карлос печет в нем каштаны. Господь не сделал бы этот мир настолько красивым, если бы мы не имели права радоваться ему, Лиз.

— Я радуюсь ему, — ответила девушка. — Мне приятно заботиться о людях, слабых и хрупких. Не только во время наших поездок в «Domus Dei», но и дома, когда я ухаживаю за тремя стариками.

Фенелла уже слышала от матери, с какой самоотдачей Лиз заботится о них, хотя отец Бенедикт был человеком склочным. О матери Энтони заботился по большей части сэр Джеймс, поскольку у всех остальных она вызывала ужас.

— За всеми тремя? — осторожно переспросила Фенелла. — И за Летисией Флетчер?

— Ну конечно, — ответила Лиз. — Она мне нравится.

— Она тебе нравится? — Шерстяной платок соскользнул с лица Фенеллы, и она забыла снова поднять его. — Но ведь она ни слова не произносит!

— Со мной она разговаривает, — ответила Лиз, словно в этом не было ничего особенного. — Часто у нее дерет горло, тогда я даю ей молоко с медом, пока она снова не сможет что-то сказать, а если ничего не получается, мы просто переносим разговор на потом.

Фенелла недоумевала, ей хотелось спросить, о чем может говорить с девушкой женщина, которая молчала на протяжении стольких лет, но что-то заставило ее поднять голову и посмотреть на «Domus Dei». В мглистых сумерках виднелись прислонившиеся друг к дружке строения, а над ними возвышалось главное здание из желтого песчаника, где находили приют больные, бездомные и паломники. К нему была пристроена часовня, где жители справляли мессу, а вокруг стояли жилые дома, хозяйственные постройки и сараи, частью каменные, но по большей части из дерева. Окружала весь комплекс низенькая стена.

У ворот, как обычно, их будет ждать брат Захария, молодой привратник, и брат Франциск. Старый каноник никогда не лишал себя удовольствия подготовить для них корзины с хлебом, хотя из-за холода ему было очень нелегко.

Но сегодня что-то было не так, как всегда. Туманы, наползавшие с моря через прибрежный вал, казались гуще, а зимнее солнце почти не пробивалось через плотную гряду облаков. Однако Фенелле казалось, что на желтом камне стен пляшут отблески света. Она еще только задумалась об этом, когда туманное утро разорвал цокот подков, источником которого явно был не их пони, неспешно трусивший по дороге.

— Всадники, — пролепетала Лиз, указывая вперед. Лицо ее побледнело, и Фенелла осознала, насколько эта девушка хрупка и ранима.

Всадники в темной униформе, направлявшиеся по двое к воротам приюта, резко выделялись на белом фоне утреннего тумана. Фенелла насчитала пятнадцать пар, по меньшей мере половина из них была одета в полудоспехи, каждый был вооружен мечом или копьем. Они одной рукой управляли лошадьми, а в другой держали смоляные факелы, отбрасывавшие на каменную кладку пляшущие отблески света. Лиз, которая еще несколько минут назад так зрело и воодушевленно рассуждала, снова превратилась в ребенка, каким и была на самом деле. Вцепившись в руку Фенеллы, она испуганно пробормотала:

— Чего они хотят? Сейчас же мир, укрепления не охраняются.

Тем же вопросом задавалась и Фенелла. В Портсмуте снова постоянно велось строительство, но башни, выраставшие вдоль побережья, оставались незаконченными. Говорили, что не хватало денег, а в мирные времена есть задачи поважнее, чем укрепительные сооружения. Может быть, король внезапно решил прислать людей, опасаясь нападения со стороны альянса католической Европы? Как бы там ни было, Папа отлучил Генриха VIII от Церкви и провозгласил, что всякий истинный христианин просто обязан объявить Англии войну. Но всадники направлялись не к наполовину готовым башням, а к приюту августинцев, куда приходили самые слабые жители города в поисках крова над головой и пары мисок супа. И у всадников были факелы, которые, благодаря пропитанным маслом тряпкам, горели ярко, несмотря на влажный воздух. Тридцать лошадей перешли в галоп. Лиз негромко вскрикнула.

— Оставайся здесь, рядом с повозкой, — велела Фенелла. — А я посмотрю, что там происходит.

— Нет! — закричала Лиз. — Это чиновники Кромвеля, я не могу отпустить тебя одну.

— Что за чиновники?

— Те, что берут штурмом дома Божьи по всей стране. Отец Бенедикт говорит, что они будут виноваты, если все христиане рухнут в зев ада.

— Надеюсь, ты не веришь всем глупостям, которые говорит отец Бенедикт! — ответила Фенелла, перекрикивая топот подков.

— Не знаю. — Лиз прижалась к ней. — Но разве люди Кромвеля правы, Фенелла? Они считают, что закостеневшее и старое нужно стереть с лица земли, иначе не возникнет ничего нового. Они говорят, что монастыри проповедуют бедность, а сами тем временем обогащаются за счет верующих и живут полной жизнью, — поэтому их нужно громить.

— Но ведь «Domus Dei» — не монастырь! Там никто не живет полной жизнью, старики лишают себя всего самого необходимого!

Лиз захныкала. Всадники с факелами ворвались в ворота.

— Пожалуйста, останься здесь, — попросила Фенелла, высвободилась из объятий Лиз и спрыгнула с повозки. — Одна из нас должна присмотреть, чтобы никто не украл нашу лошадь.

Под сапогами поскрипывал мерзлый снег. Пока она бежала навстречу открытым воротам, первые всадники уже бросали факелы. Один факел угодил в надвратную башню, отскочил от нее и упал на землю, однако другой упал на камышовую кровлю каморы, и вверх тут же взметнулся сноп пламени.