Верность

Все рассмеялись, штурман встал:

– Разрешите идти переодеться, Николай Петрович?

Нифонтов разрешил. Когда штурман снова появился в кают‑компании, чтобы принять участие в чаепитии, старший офицер спросил:

– О Командорах ничего не слыхали, Михаил Иванович? Что их японцы заняли?

– Не слыхал. В сегодняшней «Шанхай Дэйли ньюс» ничего об этом нет. Наоборот, сообщается о заявлении японского дипломата в Вашингтоне, что Япония в этом году выведет свои войска с нашей территории. Оставит их лишь на Сахалине, до «урегулирования николаевского инцидента». О Командорах, наверно, утка. Уж кто‑кто, а американцы бы об этом первые узнали…

– У Григорьева заболела жена, и я отпустил его на берег до завтра. Вам придется отстоять за него «собаку», а я хорошенько высплюсь.

– Побойтесь бога, Николай Петрович! – вмешался старший механик. – Ведь так можно и царствие небесное проспать. От обеда до ужина вы все время спали.

Нифонтов сложил губы трубочкой:

– Вы ошибаетесь, я не спал, а читал.

– И при этом храпели так, что в коридоре было слышно.

– Это у меня такая привычка, Петр Лукич: когда я читаю, обязательно храплю.

Штурман и механик засмеялись.

91

В полночь, сменив Глинкова, Беловеский вступил на вахту. На темном небе застыли свинцовые тучи. В просветах ярко сияли звезды. Дул слабый теплый ветерок. Вдали за Шанхаем полыхали зарницы. На мгновение небо освещалось дрожащими голубоватыми вспышками, резко обрисовывался зазубренный контур горизонта, черепичные крыши строений, мачты и трубы крейсеров, цилиндрические резервуары «Стандарт ойл» у поворота реки.

Гроза бушевала где‑то далеко над просторами Янцзы, и грома слышно не было.

Коротая вахту, штурман прохаживался со шканцев на бак и обратно, разглядывал силуэты барж и сампанов, проносившихся по темному коридору никогда не засыпавшей реки.

Вот пробили склянки.

– Фу!.. Фу!.. Фу!.. – раздалось на стоявших рядом крейсерах, как только замер звон рынд. Это по порядку номеров перекликались китайские часовые и вахтенные, давая знать, что они не спят и бдительно несут службу. «Неплохой обычай», – подумал штурман, вспоминая, что в старину в русской армии часовые тоже перекликались по ночам возгласами «слушай!».

На палубу вышел Глинков. Штурман подошел:

– Чего не спите, Павел Фадеевич?

– Нервы. Тюрьма из головы не выходит. Переживут ли оставшиеся там товарищи этот кошмар?

– Чего это вы? Не узнаю балтийского подводника.

– Вы вот никогда в тюрьме не сидели.

– Представьте, сидел. Не в тюрьме, правда, а на гауптвахте, но в ожидании расстрела…

– Не знал. Вы об этом никогда не рассказывали.

– Разве всё расскажешь!.. Веронал принимали?

– Я, Михаил Иванович, в лекарства не верю. Они или безвредны, или медленно действующий яд. Помните, кажется, Лев Толстой пишет: «Несмотря на то, что его лечили самые дорогие доктора и пичкали самыми дорогими лекарствами, его здоровый организм взял верх и он выздоровел». За дословность цитаты не ручаюсь, но смысл как будто такой.

– Помню, доктор, как будто именно так… Только что же вы не верите в свою профессию? Лев Толстой другое дело, но вам это не к лицу.

– Товарищ вахтенный начальник! К нам паровой катер! – закричали с мостика.

Беловеский поспешил к борту.

– Как будто действительно к нам… Таможенный или полицейский… Павел Фадеевич, я их встречу, а вы дайте авральный звонок и распорядитесь, чтобы на палубу выходили без шума. Вахтенный! Доложите старшему офицеру: подходит катер.

И штурман спустился по трапу на кормовой срез.

Опрятный катер с освещенной надписью: «Police», обогнув корабль, развернулся против течения и, сбавив ход, подошел к правому трапу. Раздался звонок, и его машина заработала задним ходом. Не ожидая остановки, на площадку трапа выпрыгнул высокий человек в белом форменном костюме. Трое других, один из них был с винтовкой, стояли на баке катера и тоже готовились прыгнуть на трап. Поданный с катера конец принят не был: по знаку штурмана вахтенный матрос выбросил его в воду. Коротким рывком Беловеский выхватил из кобуры кольт.

– Стойте! Ни шагу дальше! – скомандовал он по‑английски.

Часовой у флага угрожающе щелкнул затвором и выставил штык.

– Как вы смеете! – закричал прибывший. – Я начальник муниципальной речной полиции! Именем закона приказываю вам убрать оружие! Видите, я безоружен. Мне нужен капитан.

– Очень хорошо, сэр, – спокойно отвечал штурман, держа в руке пистолет, – но вы выпрыгнули ночью на военный корабль, а я офицер на вахте. Законы у нас свои. Поэтому не откажите исполнить мое приказание: всем вашим помощникам оставаться на катере, а вас прошу в кают‑компанию.

Начальник полиции медлил. Помолчав, штурман добавил:

– Если это вас не устраивает, сэр, мы вас посадим обратно на ваш катер и оттолкнем его от борта.

Английское хладнокровие помогло Меллаусу перенести дерзость этого улыбавшегося мальчишки, продолжавшего держать дулом вниз большой вороненый автоматический пистолет. Он ответил спокойно, но с металлом в голосе:

– Не смейте грубить, лейтенант. Я капитан Меллаус, начальник речной полиции, и с вами не намерен разговаривать. Позовите вашего капитана.

Штурман продолжал улыбаться:

– Наш командир, сэр, у трапа не ведет переговоров. Прошу вас за мной.

«Похоже, это действительно военный корабль, – подумал Меллаус, – надо или уезжать, или подчиниться», – и приказал старшине катера держаться у борта.

Беловеский вложил кольт в кобуру, часовой у флага четко взял винтовку к ноге. Вслед за штурманом Меллаус прошел в кают‑компанию. Там уже ждал заспанный Нифонтов в помятом белом кителе.

– Вы капитан? – поторопился Меллаус.

– Я старший офицер. Командир сегодня ночует на берегу. Кто вы и что вам угодно? – Нифонтов с трудом подбирал английские слова.

– Я начальник речной полиции. Мне сообщили, что у вас на судне взбунтовалась команда, что офицеры арестованы, что у вас много золота и драгоценностей, которые матросы собираются разделить.

Нифонтов удивленно поднял брови:

– Кто же вам это сообщил?

– Ревизор вашего судна Григорьев.

– Лично? – На лице Нифонтова – испуг и удивление.

– Нет, по телефону.

Старший офицер покраснел от гнева.

– Объясните этому полицейскому, Михаил Иванович… Я не нахожу слов… Что звонок по телефону недостаточное основание для ночных визитов на военные корабли, где речной полиции вообще делать нечего.

Штурман перевел. Меллаус оглядел всех:

– Где у вас судовой врач?

– Вы больны? – спросил Нифонтов с наигранной тревогой, встал, открыл дверь в коридор и крикнул: – Попросите в кают‑компанию доктора!

Через минуту вошел Глинков.

– Вот, Павел Фадеевич, – обратился к нему старший офицер, кивнув на Меллауса, – начальнику полиции нужна медицинская помощь. Михаил Иванович, спросите, что у него болит?

Штурман перевел, Меллаус с интересом смотрел на Глинкова:

– Вы судовой врач?

– Да, я. Что у вас болит?

– Нет, – отвечал Меллаус, – я совершенно здоров. Значит, вы не арестованы, как мне говорили?

Глинков не понял фразы, штурман перевел. Тогда он изумленно покачал головой и повернулся к старшему офицеру:

– Ему, Николай Петрович, наверно, нужен психиатр, а я профан в этой области. Пусть его отвезут в госпиталь.

Начальник полиции и без перевода понял, что сказал судовой врач. Он пришел в ярость, глаза его метали молнии, но традиционная английская выдержка одержала верх.

– Прошу извинить мой визит. Прикажите проводить меня на катер.

Нифонтов встал, холодно поклонился и вышел из кают‑компании.

– Прошу за мной, сэр! – сказал штурман, направляясь на палубу.

…Резкий звонок разбудил Павловского. Тревога!.. Накануне он вернулся поздно, привез с собой купленный для него Клюссом кольт.

Вскочив, он надел брюки и китель, освободил новый пистолет от аккуратной магазинной упаковки, сунул его вместе с кобурой за пазуху и бросился наверх. У среднего люка он столкнулся с Глинковым.