Тайна Санта-Виттории

Заснули мы под стук и проснулись под стук: немцы приступили к работе еще до восхода солнца.

Бомболини не слышал этого постукивания — все эти дни он спал. А если и просыпался, то тут же засыпал снова. Его уложили на старой кровати в его старой квартире над винной лавкой, чтобы Анджела могла ухаживать за ним. На третий день он смог сесть и съел немного супу. Ему приготовили куриный суп, куда положили целую курицу, что в те дни было величайшей роскошью. Когда же он окончательно пришел в себя, то все понял — понял так отчетливо, точно это стояло у него перед глазами. И хотя глаза его заплыли и разбухшие веки мешали смотреть, у него было такое ощущение, точно он видит надпись на стекле, освещенную ярким светом, и все там было сказано просто и ясно. К примеру, он сразу понял, как быть с «Бандой».

Когда немцы стали подходить к Старому городу, Пьетросанто в ужасе прибежал к Бомболини.

— Значит, ты так и не разделался с ними, — сказал Бомболини.

Пьетросанто с пристыженным видом уставился в пол.

— Да хотел я. Даже ружье приготовил. Но только увидел эти большие, глупые, как у коровы, глаза Франкуччи, и ну просто не смог нажать курок.

— Мне стыдно за тебя. Что бы сказал о тебе Учитель?

— Да мне и самому стыдно.

Вместо того чтобы прикончить «Банду», Пьетросанто запер их всех в погребе одного из самых старых домов у городской стены, в нижней части Старого города.

— Как только стемнеет, выведи их из погреба и по тропе, что идет вокруг Старого города, отведи в бывший дом Копы. Запри их в погребе — там их никто не тронет. Немцы никогда назад не возвращаются.

Поскольку немцы проводили свои поиски, следуя определенной логике и системе, мы всегда знали, где они находятся и куда двинутся дальше. Преступник мог бы преспокойно сидеть в доме, до которого они еще не дошли или который они уже прошли, и чувствовать себя в полной безопасности.

Когда Фабио спустился с гор, Бомболини и тут знал, как быть.

— То, как они поступили с тобой, требует мщения, — сказал Фабио. — Время пресмыкаться перед ними прошло, настало время действовать.

В горах Фабио отрастил себе бороду; она была того же цвета, что и волосы, такая черная, что, когда на нее падал свет, даже отливала синевой, и эта борода на продолговатом бледном лице делала его похожим на мученика.

— Ведь побои были нанесены тебе не просто как индивиду, — сказал Фабио.

— Нет, конечно, — сказал Бомболини. И кончиками пальцев потрогал распухшее лицо, а языком провел по тому месту, где раньше был зуб.

— Они избили тебя как нашего правителя, — сказал Фабио. — А этого стерпеть уже нельзя. Побои, нанесенные тебе, ранят нас, унижают нас. Они били тебя, а ранили меня. Я чувствую себя оскорбленным.

И Фабио принялся излагать свой план нападения на немцев — на фон Прума и на пьяных солдат в винном погребе.

— Правильно, Фабио, — сказал Бомболини. — Настало время действовать.

Они тут же составили план. «Красные Огни» ночью спустятся с гор и соберутся под Толстой стеной — в том месте, куда выходят задворки дома Копы. В два часа, когда заблеет коза, Пьетросанто со своими солдатами перекинут через стену веревки и помогут им перебраться в Санта-Витторию, где объединенными силами они двинутся в атаку на врага. Фабио был взволнован до слез.

— Ты и представить себе не можешь, как давно я жду этой минуты, — сказал Фабио. — Настал час, когда мы с честью смоем с себя наш позор.

Учитывая то, что произошло потом, пожалуй, не стоит описывать, как Фабио расцеловал Бомболини в распухшие щеки.

Все тому же Бомболини принадлежала идея провести незаметно эвакуацию города. У падре Поленты взяли списки прихожан и отметили всех, кто, по мнению Бомболини, мог заговорить, если немцы применят силу. Этим людям разрешалось работать на виноградниках, но запрещено было возвращаться в город. И вот в течение двух дней из города были выдворены все женщины, и все старики, и люди вроде Фунго — дурачка, или Раны — потому что у него слишком горячий нрав, или Капоферро — потому что он круглый болван, или Роберто Абруцци — потому что боялись, как бы он не закричал по-английски, если у него станут срывать ногти. А немцы — так уж они устроены: они ведь никогда не понимали, что и зачем мы делаем, даже не заметили ухода женщин, исчезновения детей и отсутствия стариков.

После случая с Бомболини в городе возникло ощущение, что нас может ожидать и насилие.

«Если он сдюжил, если Бомболиниэто вытерпел, то и я вытерплю», — говорили, однако, люди.

И только Туфа — он, правда, не говорил этого вслух — не был так уж уверен в себе.

— Ничего-то они не знают, — сказал он Катерине. — Они и не представляют себе, что может с ними произойти.

— Так почему же ты не скажешь им об этом?

— Ни к чему. Сейчас они более или менее спокойны. Зачем мне портить им настроение? А может, немцы и не пойдут на это — зачем же людей пугать?

Тем не менее он рассказал Катерине, что может произойти. Солдаты, которые находятся сейчас в городе, не станут этим заниматься. Они пошлют за профессионалами — за гестапо или какой-нибудь частью СС.

— А те уж наших сломают, — сказал Туфа. — Ни одному человеку этого не выдержать. Они творят такое, чему невозможно поверить, даже когда они проделывают это над тобой.

— Но Бомболини же выдержал, — возразила Катерина.

— Нет, нет и нет. НичегоБомболини не выдержал. Если им займутся эсэсовцы, он через пять минут начнет молить их, чтобы они сломали ему челюсть или выбили глаз — только бы перестали делать то, что они делают.

В конце концов Катерина уговорила Туфу пойти к Бомболини и рассказать ему все. И то, что мэр услышал, глубоко опечалило его, потому что до сих пор он был спокоен за себя и за свой народ.

— Но ведь нужно время для того, чтобы сломить человека, верно? — сказал Бомболини.

— Иногда на это требуется две минуты, иногда десять, а иногда и час, но человек после этого, как правило, не выживает.

— Значит, то, что произошло со мной, была ерунда? — Бомболини стало совсем грустно.

— Ты храбро держался, Бомболини. Но это была ерунда. Того, что они выделывают с человеком, не вынесет ни какой храбрец. Любойрано или поздно сломается.

— Значит, нет надежды?

— Нет.

И тут, к удивлению и даже ярости Туфы, Бомболини в меру своих сил и возможностей изобразил на лице нечто вроде улыбки.

— У меня в городе есть такие люди, которых ничто не сломит, — сказал Бомболини.

— Они сломят, — сказал Туфа. И вдруг выкрикнул в лицо мэру: — Ты должен поверить мне и подготовиться к этому.

Но Бомболини только покачал головой и продолжал улыбаться; он был похож сейчас на статую святого — встречаются иногда такие святые с кроткими, мудрыми и умиротворенными лицами.

— У меня в городе есть люди, которых не сломить, — повторил Бомболини и снова заснул.

Вечером Туфа рассказал об этом Катерине.

— Я пытался втолковать ему, чтобы он понял, но он и слушать меня не захотел, — сказал Туфа, — все твердил свое, что у него есть люди, которых не сломить.

Оба они на ночь не спускались в убежище: Катерина — потому что ей разрешили оставаться в городе, чтобы ухаживать за ранеными во Дворце Народа, а Туфа — потому что он не желал подчиняться приказам. Когда он вошел в комнату, она спала, но он не лег рядом с ней. Он присел на край кровати и при свете луны принялся разглядывать свои руки. Он не знал, что она наблюдает за ним.

— Почему ты так смотришь на свои руки? — спросила она.

Он молчал, но потом все-таки признался ей.

— Потому что я боюсь, — сказал он. — Смотрю на свои ногти — и боюсь. Боюсь того, что я могу наделать, если у меня станут вырывать ногти.

— Но нет никаких оснований бояться, — сказала Катерина. — Их же всего десять. Старайся все время помнить об этом.

Туфа повернулся к ней.

— О господи, до чего же с тобой трудно! Человек говорит ей о своем страхе, а она говорит ему, что ногтей всего десять. Неужели ты ничего другого не можешь мне сказать?