Странствия Лагардера

Через полчаса они догнали Лагардера.

Тот стоял возле лежащей лошади, на которую уже не дей­ствовали уколы шпаги. Она хрипела, и слюна пополам с пеной текла у нее изо рта.

Недалеко от дороги протекал ручей. Лагардер бросился туда и, принеся воду в ладонях, стал смачивать ноздри и губы несчастного животного. Он не любил мучить живые существа, и ему было тяжело при мысли, что лошадь уже не встанет. В самом деле, та задергалась в конвульсиях, вытянула шею и… все было кончено! Беглецов нагнать не удалось… Лагардер, взмахнув шпагой, вскричал:

– Сегодня ночью ты ускользнул от меня, Гонзага! Но у нас впереди день, чтобы свести счеты друг с другом… и до границы еще далеко!

II. НА ВОСХОДЕ СОЛНЦА

Лагардер в последний раз взглянул на свою павшую ло­шадь.

Утренний туман постепенно рассеивался, становилось все светлее.

Шевалье не мог сказать, сколько лье осталось позади, но теперь он мог бы идти по следу кареты и всадников: при жела­нии он сумел бы даже пересчитать гвозди в подковах лошадей.

Следы были такие отчетливые, такие свежие, что он не со­мневался: принца Гонзага можно догнать еще до того, как сол­нце встанет в зените.

Но для этого надо иметь лошадей.

– Дьявол меня разрази! – шепнул Кокардас Паспуалю. – Разве можем мы гарцевать на наших лошадях, если малышу придется идти пешком? Что ты на это скажешь, голубь мой?

«Голубь», поморщившись, приложил руку к той части тела, которая явно понесла большой ущерб от соприкосновения с же­стким седлом, тем более что скакать пришлось так долго и так стремительно; ибо если на первых страницах нашего повество­вания оба достойных мастера пересекли долину Лурон верхом, то это вовсе не значит, что они стали опытными наездниками.

– Что я скажу? – вздохнул нормандец. – Я хоть сей­час готов отдать ему свою… И не говори мне больше о лоша­дях! Мало мы терпим от женщин, так тут еще и эти! Видеть их не могу!

Кокардас, смерив его презрительным взглядом, подкрутил усы и приосанился. Паспуаль, съежившись под этим саркасти­ческим взором, отвернулся.

– Тогда освобождай свою клячу, – высокомерно молвил гасконец. – Не позорь нас. По городским улицам тебе лучше топать на своих двоих, мой славный, а до города рукой подать!

Внезапно туман начал быстро оседать и таять. Вскоре он исчез совсем.

Повсюду, насколько хватал глаз, лежали ровные поля.

Вдалеке виднелись крепостные стены, а над ними возвы­шался величественный собор с двумя колокольнями, чьи острые шпили словно пронзали небо: это был Шартр.

Возможно, следует пояснить, отчего Гонзага и его сообщ­ники сделали такой крюк, хотя самый короткий и прямой путь к испанской границе вел через Орлеан.

В прошлые века путешественники, которым некуда было торопиться, обычно выбирали орлеанскую дорогу и не забывали приготовить заранее сменных лошадей. Таким образом они до­бирались до означенного города, дважды, трижды и даже че­тырежды останавливаясь на почтовых станциях. Из Орлеана их путь лежал на Тур.

Напротив, те, кто спешил или желал замести следы, мчался по дороге, где наверняка можно было найти лошадей в городах, довольно далеко отстоящих друг от друга. Это было рискован­но, ибо всегда существовала опасность лишиться коня на полдо­роге, зато при удаче быстрота передвижения оказывалась значительно выше.

Поскольку из Парижа до Орлеана нельзя было добраться, не меняя лошадей, многие направлялись в Шартр и в конечном счете обгоняли тех, кто путешествовал с удобствами.

Поэтому Лагардеру, опасавшемуся, что Гонзага направит его по ложному следу, пришлось задержаться в столице. Нуж­но было прежде всего выяснить, через какие ворота проехали беглецы.

…С наступлением рассвета, увидев свежие следы, он не­сколько успокоился, но и тут сомнения его развеялись не до конца: по шартрской дороге, имевшей, как мы уже сказали, свои преимущества, проехала не одна, а несколько карет в со­провождении всадников.

Впрочем, вместе с туманом опасения его улетучились: на расстоянии примерно в одно лье он явственно увидел заветный экипаж и тех людей, которые его окружали.

Анри уже довольно продолжительное время шел пешком, не замечая утренней прохлады, леденившей его полуобнаженную грудь, ибо всем своим существом стремился к заветной цели.

Почуяв врага, он, словно породистая гончая, ринулся по следу. Он увидел ту, что составляла жизнь его, надежду и ве­ру, – и силы вернулись к нему.

В карете же, эскортируемой сообщниками принца, донья Крус в этот самый момент шептала на ухо Авроре:

– Видишь, солнце встает… Лагардер видит его, как и ты, и говорит себе, что восход озарит небо всего лишь несколько раз – и он спасет нас!

– Несколько раз! – ответила мадемуазель де Невер. – Это так много. Нет, если бы Анри был жив, никто не похитил бы ту, что через час должна была стать его женой.

Она склонила голову на грудь и снова заплакала. Ибо бы­вают моменты такого отчаяния, когда самые сильные натуры теряют веру в будущее.

Она молила небеса о позволении соединиться узами брака с женихом, прежде чем он взойдет на эшафот. Она надеялась, что это утешение будет ей даровано. Если бы пролилась кровь Лагардера, то несколько капель брызнуло бы и на ее подвенеч­ное платье, и она могла бы, получив святую реликвию, осыпать ее каждый день поцелуями, а затем обрести неизбежный и ско­рый вечный покой.

А теперь она не знала, жив ли он! Она вообще ничего не знала: его увели от нее, и нельзя было оплакать его бездыхан­ное тело, если он погиб, так и не сумев доказать свою невинов­ность!

Между тем долгая ночная скачка весьма утомила подруч­ных принца Гонзага.

Барон фон Бац недовольно сопел и фыркал; Монтобер, Носе, Лавалад и Таранн предавались невеселым размышлениям. Что до толстяка Ориоля, то он храпел, уткнувшись лицом в гриву, и снилось ему, что прелестная Нивель за один поцелуй требует от него столько синеньких акций, сколько есть капель воды в Миссисипи.

Эти господа на рассвете обычно вываливались шумной пьяной толпой из Пале-Рояля, где веселились на оргиях регента, – а сейчас у них подводило животы от невольного поста, и молча­ние их становилось зловещим.

Конь Пейроля, опустив голову, то и дело ухватывал зубами хвост лошади Гонзага, на что всадник не обращал ни малейшего внимания. Физиономия фактотума вытянулась еще больше: он походил на призрак, закутанный в траурный плащ.

Ему было не по себе, хотя он знал, что основная часть его состояния пребывает в безопасности за границей, а за подклад­кой камзола у него скрывается толстая пачка ценных бумаг. Однако он жалел, что не прихватил вдвое больше, понимая, впрочем, что и эти сокровища были под угрозой – ведь по пятам за ними мчался грозный шевалье с его ужасной шпагой.

Лишь у Филиппа Мантуанского на устах блистала принуж­денная саркастическая улыбка.

Если бы он громко расхохотался, смех его прозвучал бы фальшиво…

И все же улыбка его не была чистым притворством. В свое время он полагал, что проигранная партия может завершиться лишь ударом шпаги Лагардера. Но он проиграл – и при этом не погиб! Стало быть, он по-прежнему оставался хозяином по­ложения, а Лагардер не оправдал своей репутации беспощадно­го и молниеносного мстителя.

И Гонзага улыбался, тогда как все, кого он увлек за собой в своей мести и в своем падении, заливались слезами или изны­вали в тоске – и в душе проклинали его… Он улыбался, по­тому что считал себя уже в безопасности, и высокомерно бросал вызов судьбе, не ведая, что кара в назначенный час не­пременно настигает преступника.

Наклонившись еще раз к дверце кареты, он произнес с на­смешливой любезностью:

– Милые дамы, вам, должно быть, никогда прежде не приходилось видеть восход солнца… Если желаете, то можете выйти и взглянуть на него, а заодно и набрать цветов на этом лугу. Времени у нас достаточно.

Этот человек, чья звезда закатилась накануне, также желал видеть, как поднимается светило Господне, которому от века суждено освещать как добродетели, так и пороки людские.