Инженю

— Господин Дантон, сегодня вечером играет Бордье, — обратился продавец билетов к высокому. — Не желаете ли Удобную маленькую ложу, совсем укромную, куда можно привести хорошенькую женщину и смотреть спектакль, оставаясь в тени?

Но Дантон молча отстранил его рукой. Тогда продавец билетов повернулся и спросил низкорослого:

— Гражданин Марат, не хотите ли место в партере? Вы будете сидеть среди знаменитых патриотов, купите билетик! Бордье ведь настоящий патриот.

Но Марат молча толкнул его ногой.

Торговец билетами, ворча что-то под нос, удалился.

— Ах, господин Эбер! — воскликнул мальчишка, пожиравший глазами пачку билетов в руках продавца. — Прошу вас, господин Эбер, подарите мне билетик на галерку!

Вот каким образом 24 августа 1788 года адвокат при королевских советах Дантон был представлен лекарю при конюшнях графа д'Артуа Марату продавцом контрамарок Эбером.

IV. В ДОМЕ ДАНТОНА

Пока Ривароль спрашивал Шансене, хотя тот и не смог бы ему ответить, кто эти ушедшие незнакомцы; пока Бертен, Парни и Флориан беззаботно — эти певчие птички не предвидели бурю — расходились: Бертен, чтобы начать готовиться к отъезду, Парни, чтобы зарифмовать последние стихи из сборника «Галантная Библия», а Флориан, чтобы приступить к работе над своей вступительной речью в Академии; пока Метра, потерявший репутацию среди охотников до новостей, чьим кумиром он был, углубился в коридоры цирка, отправившись спросить «Парижскую газету» в кабинете для чтения Жирардена; пока в обсаженных тополями аллеях, выходящих в липовую рощу и пересекающих Пале-Рояль во всю его длину, прогуливались щеголихи и мюскадены, нисколько не волнуясь о том, кто еще министр, а кто уже нет (щеголихи — в шляпах из черного газа, прозванных коробками для векселей потому, что у них не было днища; мюскадены — в жилетах, украшенных портретами знаменитостей тогдашнего дня, двух модных героев, Лафайета и д'Эстена), — наши патриоты перешли площадь Пале-Рояля, углубились в улицу Сен-Тома-дю-Лувр, дошли до Нового моста и по улице Фоссе-Сен-Жермен вышли на Павлинью улицу, где жил Дантон. По дороге каждый из них узнал, с кем он имеет дело. Эбер, как нам уже известно, последовательно произнес фамилии Дантона и Марата, но они представляли собой явно недостаточные сведения, если учесть, что фамилия Марата была едва известна, а фамилия Дантона — совершенно неизвестна; однако к собственной фамилии каждый прибавил свои звания и должности, поэтому Дантон узнал, что идет бок о бок с автором книг «Цепи рабства», «Человек, или Принципы и законы влияния души на тело, а тела на пушу» «Литературная смесь», «Разыскания об огне, электричестве и свете», «Оптика Ньютона» и, наконец, «Академические доклады, или Новые открытия в области света»; Марат же узнал, что идет под руку с Жоржем Жаком Дантоном, адвокатом при королевских советах, последним отпрыском славной буржуазной семьи из Арси-сюр-Об, уже три года женатым на прелестной женщине по имени Габриель Шарпантье, и отцом двухлетнего шалуна-сына, на кого он, подобно всем отцам, возлагает самые большие надежды.

Вместе с Дантоном в доме проживал его отчим, г-н Рикорден; отец Дантона умер молодым, и мать снова вышла замуж; но отчим так безукоризненно относился к Дантону, что тот почти не замечал постигшей его утраты. Итак, г-н Рикорден располагался на третьем этаже в большой квартире, выходившей на улицу, тогда как Дантон занимал маленькую квартиру с окнами на торговый пассаж. Квартиры отчима и пасынка сообщались между собой дверью, и совсем недавно, надеясь на будущую клиентуру молодого адвоката при королевских советах, г-н Рикорден отделил от собственной квартиры большой салон, где Дантон устроил себе кабинет. Благодаря этому прибавлению молодой семье стало удобнее: Дантон со своей мощной жизненной энергией укрылся в просторном кабинете, а жене, сыну и кухарке — единственной прислуге в доме — предоставил все остальное в квартире, которая состояла из большой общей кухни, служившей и отчиму и пасынку, прихожей, спальни и гостиной.

В эту гостиную, украшенную портретами г-жи Рикорден и г-на Шарпантье-отца, и ввели Марата. Два этих портрета воплощали законченные типы тогдашней буржуазии и только лучше оттеняли портрет, на котором Дантон был изображен во весь рост: он стоял, вытянув руку, и словно хотел сойти с холста; картина эта, если ее рассматривать вплотную, представляла собой эскиз, в котором нельзя было ничего разобрать; но, когда вы отступали на несколько шагов, изучая ее с некоторого расстояния, все эти положенные густым слоем краски словно прояснялись и перед вами возникал набросок — это верно, — но набросок живой, полный огня и таланта. Его за несколько часов сделал Друг Дантона — молодой человек по имени Жак Луи Давид.

Если не считать портретов, квартира была крайне проста, только в некоторых вещах, таких, как вазы, подсвечники, настольные часы, угадывалось скрытое стремление ее хозяев к роскоши, страстное желание видеть вокруг себя позолоту.

В ту минуту, когда Дантон позвонил, все в доме — молодая жена, ребенок, собака, — узнав его по звонку, бросились к двери; но, когда она открылась и за спиной хозяина дома все увидели странного гостя, которого он привел, женщина в испуге отпрянула, ребенок заплакал, собака залаяла.

Лицо Марата слегка скривилось.

— Простите, дорогой мой гость, — сказал Дантон, — к вам здесь еще не привыкли и…

— … и я всех пугаю, — закончил Марат. — Не извиняйтесь, ни к чему: мне это знакомо!

— Милая моя Габриель, — сказал Дантон, целуя жену, как мужчина, который в чем-то провинился и хочет, чтобы его простили, — я встретил этого господина в Пале-Рояле. Он выдающийся врач, более того — философ; он любезно согласился принять сделанное мной предложение отобедать у нас.

— Если ты, мой дорогой Жорж, привел гостя, то он может быть уверен, что здесь его примут радушно; правда, об этом не знали ребенок и собака…

— Собака держит ухо востро, я вижу, — ответил Марат. — Кстати, я заметил одну особенность, — прибавил он с восхитительным бесстыдством, — что по натуре своей собаки — большие аристократы.

— Кто-нибудь из приглашенных пришел? — спросил Дантон.

— Нет… Только повар.

Госпожа Дантон произнесла последние слова с улыбкой.

— Ты предложила ему свою помощь? Ведь ты сама, милая моя Габриель, тоже отлично готовишь!

— Да, и мне стало стыдно, что от моих услуг отказались.

— Неужели?.. Значит, ты ограничилась сервировкой?

— Тоже нет.

— Как нет?

— Нет. Двое слуг принесли все: столовое белье, столовое серебро, канделябры.

— Неужели он полагает, что у нас ничего нет? — принимая гордый вид и нахмурив брови, спросил Дантон.

— Он сказал, что вы обо всем договорились, и пришел готовить только на этом условии.

— Хорошо! Оставим его в покое, он оригинал… Слышишь, звонят, дитя мое, пойди взгляни, кто там пришел.

Потом, повернувшись к Марату, он сказал:

— Я перечислю вам наших сотрапезников, мой дорогой гость… Это, прежде всего, ваш собрат, господин доктор Гильотен; Тальма и Мари Жозеф де Шенье, неразлучная пара; Камилл Демулен, дитя, мальчишка, но мальчишка гениальный… Ну, кто еще? Вы, моя жена и я, вот и все… Ах, да, забыл, Давид. Я пригласил моего отчима, но он считает, что мы для него слишком блестящее общество; он добрый и превосходный провинциал; он чувствует себя в Париже совсем чужим и, стеная, просит позволить ему вернуться к себе в Арси-сюр-Об… А, это ты, Камилл? Входи, входи же!

Эти слова были обращены к невысокому человеку лет двадцати шести — двадцати восьми, но выглядевшему едва на двадцать. Он явно был своим человеком в доме, ибо, встреченный всеми так же дружелюбно, как неприязненно приняли Марата, задержался в прихожей, чтобы пожать руку г-же Дантон, поцеловать ребенка, приласкать собаку.

Услышав приглашение Дантона, он вошел в комнату.

— Откуда ты явился? — поинтересовался Дантон. — У тебя такой ошарашенный вид.

— Я ошарашен? Ничуть! — ответил Камилл, швырнув на стул шляпу. — Хотя представь себе… Ах, простите, сударь…