Под стягом Габсбургской империи (ЛП)

Думаю, вряд ли кто-нибудь из ныне живущих может постичь всю скрупулезность, с которой была организована жизнь на борту одного из этих линкоров, построенных до 1914 года, морских символах государственного престижа в конце целого века беспрецедентного мира и прогресса. Плавучие микрокосмы упорядоченной и устойчивой общности людей, которые (во всяком случае, в теории) должны были господствовать над сухопутными силами в те сейчас едва уже мыслимые дни золотого стандарта, конституционной монархии и ньютоновской физики.

На борту «Эрцгерцога Альбрехта» семьсот человек жили повседневной жизнью согласно расписанию, отрегулированному до последней секунды, точно и плотно сжатому, как швейцарские карманные часы. В 5:00 горны протрубят «Подъём и на молитву», пятнадцать минут, чтобы подняться и одеться, а затем еще пятнадцать минут, чтобы скатать и убрать гамаки и прибраться на нижних палубах.

Затем завтрак для матросов: полкило хлеба и литр густого, злобно-крепкого черного кофе. Кончен завтрак, и точно в 6:00 начинается общекорабельная приборка: вода из шлангов потоком несется по палубам и каскадом стекает в шпигаты, а четыре сотни осоловелых босых матросов, закатав штаны и подвесив ботинки к поясному ремню, скребут и отдраивают палубы, моют швабрами все окрашенное и полируют бронзовое. К 7:30 корабль приобретает безупречный вид: мокрый, провонявший карболовым мылом и полировкой для металла.

Теперь наступала очередь по подразделениям, толкая друг друга, умываться и бриться в гулких и переполненных корабельных носовых уборных, в то время как старшины рявкают, чтобы поторапливались и строились на палубе.

А в восемь утра - восемь склянок и торжественное начало дня: на корме поднимается красно-бело-красный стяг императорской Австрии, корабельный оркестр играет «Готт Эрхальте», а взвод матросов берет винтовки «на караул».

Церемония подходит к концу, спускаются шлюпки, на батарейной палубе роздана почта, навесы натянуты (если того требует погода) и все, кто не несет вахты, приступают к своей повседневной работе. Но в это утро навесы не требовались: непрерывно моросил дождь, и палубы все еще блестели от влаги, несмотря на то, что приборка закончилась несколько часов назад.

Мой полудивизион отправился вниз для чистки оружия: полировать сабли и абордажные крючья, как если бы мы по-прежнему планировали взять на абордаж вражеский линкор и отправить абордажные партии карабкаться по леерам. В 9:00 я отправился на утренний обход.

Матросы с безразличными лицами: в основном хорваты и итальянцы с побережья Далмации и островов, с большей, чем обычно, долей призывников.

Немалую часть моих матросов составляли первогодки, еще не до конца усвоившие флотскую дисциплину, в то время как многие из оставшихся дослуживали последний год, и потому находились в состоянии, которое, как я думаю, вы привыкли называть «преддембельским», и не склонны были воспринимать ограничения корабельной жизни слишком всерьез, когда до свободы оставалось всего несколько коротких месяцев.

Матрос Куирини, любитель пьяных драк, относился к числу последних. Как только я закончил обход, то в сопровождении старшины-писаря отправился в корабельный карцер навестить его, чтобы взять письменные показания.

Мы обнаружили, что он сидит с замотанной бинтами головой и страдает от жуткого похмелья, распространяя вокруг флюиды недовольства. Оказалось, что он напал на капрала крепостной артиллерии после ссоры по поводу футбола, и ему неслабо накостыляли. Кроме того, собутыльники капрала и ряд гражданских свидетелей выражали готовность поклясться, что перед нападением он обнажил штык.

Я взял у него объяснения, заставил их подписать, уверил, что ему грозит месячный арест, а также целый день на веслах в качестве наказания, а затем пошел, чтобы доложиться в 10 утра дивизионному офицеру.

Обыденная печальная череда мелких преступлений и безрассудств в понедельник длиннее, чем обычно, поскольку мне докладывались упущения за весь уикэнд, поэтому я закончил только в 10:45, назначив матросу-рулевому Венцличеку неделю ареста за то, что вынул проволочное ребро жесткости из тульи бескозырки, чтобы придать себе более залихватский вид во время прогулки с девочками на берегу..

Настала очередь стирать одежду, потому что это было утро понедельника. Мне всегда претило наблюдать за этим, а также контролировать зверский процесс, при котором восемьдесят или девяносто молодых людей стояли на коленях на мокрых палубных досках и стирали белое обмундирование и нижнее белье, отдраивая его до дыр жесткими щетками из щетины.

Вскоре шпигаты на палубе около первой орудийной башни пузырились от дьявольского вида грязнокоричневой жижи, неприятно напоминающей утренний кофе с завтрака. И сердцем они были не здесь, в это холодное, влажное утро, а я продолжал отсылать людей заниматься этим снова, после того как они предъявляли мне свою одежду для контроля.

Около половины двенадцатого старший офицер корабля, фрегаттенкапитан барон Мораветц-Пеллегрини фон Тройеншверт, сменил меня и сделал мягкий выговор за то, что мои подчиненные так медленно возятся со стиркой. За ним следом примчался посыльный, передавший записку, что в ответ на мой запрос капитан ждет меня в своей каюте днем после обеда, ровно в 13:15.

Потом в полдень я сопроводил своё подразделение на обед. Был понедельник, и каждый знал, что в меню: всеми презираемый рис с горохом - о нем можно сказать единственно хорошую вещь, что он не столь ужасен, как кислая чечевица, которой прижимистый провиантмайстер потчевал экипаж по пятницам.

Но стенания все еще доносились от переполненных обеденных столов, подвешенных на балках, пока баковые тащили с камбуза дымящиеся судки. Потом горны созвали офицеров на обед, который я молниеносно прикончил и пошел убедиться, что мой полудивизион устроился для законного послеобеденного часа отдыха.

Сегодня было промозгло, так что они не смогут провести время, как предпочитали. Обычно некоторые дремали на теплых досках палубы под средиземноморским солнцем, натянув фуражки на лицо, другие сидели группками, играя в лото, или писали ответные письма подружкам в Линц и Черновцы.

Что касается меня, я собирался по возвращении в каюту написать один документ, подать официальный запрос на одном из специальных бланков, известных как “канцляй-доппель”, на котором полагалось оформлять все многочисленные дела нашей погрязшей в бумагах империи. Я подписал его, прижал промокашку, затем аккуратно сложил и поместил во внутренний карман кителя.

Я взглянул на часы: уже десять минут второго. С волнением прошелся гребнем по волосам и усам, поправил галстук и аккуратно водрузил на голову фуражку. Потом с трепетом в сердце направился на встречу со Стариком (такое уж было у капитана прозвище, и он его знал).

За многие годы после падения Австро-Венгерской империи я часто слышал мнение, что она была ничем иным, как механизмом для господства немецкой высшей расы над множеством покоренных народов, которых она рассматривала чуть выше, чем крепостных - по сути вроде европейской южной Африки. Это полная чепуха, конечно: старая двуединая монархия совершила много ошибок (по крайней мере, в австрийской её части), но дискриминация по рождению или языку к ним не относилась. Хотя, нужно признать, что среди габсбургского офицерского корпуса безусловным было сильное преобладание одной национальности: хорватов.

Из тысяч пехотных и морских офицеров-хорватов со всей Австрии трудно найти более красноречивый пример, чем командир корабля «Эрцгерцог Альбрехт», линиеншиффскапитан Блазиус Ловранич, дворянин из Ловраницы.

Старик Ловранич - крупный, краснощекий мужчина пятидесяти с лишним лет с глазами навыкате, стрижкой «ёжиком» и чёрными усами, похожими на рога африканского буйвола, был представителем этого теперь давно забытого племени “Alte Grenzer” [3]: бедных, но ужасно гордых хорватских мелких дворян, расселенных Габсбургами вдоль дикой турецкой границы в качестве военных колонистов ещё в семнадцатом веке.