Суд волков

Франсуа внезапно расхохотался.

– Жозеф, я тебя обожаю! – вскричал он. – Возможно, ты безумец, но безумец гениальный.

На следующий день Жозеф привел в мастерскую бородатого человека, которого представил как Жереми Ле Гито. Это был Эмар Фалуа: узнав его, несмотря на еще не слишком густую бороду, все ощетинились. Эллинист бросился к ногам Франсуа и стал целовать ему руки.

– Простите меня, мессир! Во имя Иисуса, простите! Меня обманули!

Арминий, Кокельман и подмастерья изумленно взирали на эту сцену. Дерзкий враг превратился в покорного раба. Они не унизили себя злорадством и сохранили бесстрастный вид.

– Встаньте, Ле Гито, – сказал Франсуа. – Мы используем ваши познания в греческом языке.

Жозеф обнял Франсуа, попрощался с Арминием, Кокельманом и подмастерьями и уехал. Он хотел быть с Жанной. На земле существовала только одна гавань, только одно убежище – и это была Жанна.

Вернувшись в Анжер, он не стал пересказывать ей то, что Фалуа говорил о Дени и Франсуа Вийоне. Ему не хотелось, чтобы эти два призрака преследовали ее всю жизнь.

Предвидение Александра Люксембургского сбылось: Людовик XI был настолько поглощен отменой злосчастного Пероннского договора, что не обратил внимания на историю с печатней и на происки регента-масона. Парижане поднимали его на смех. Обучили соек и галок кричать: "Перонна! Перонна!" Какой-то судейский из Шатле приказал отлавливать их, что еще больше развеселило народ. Впрочем, Людовик избегал появляться в столице, опасаясь худшего. Парижане начали задаваться вопросом, уж не каплун ли он и не засадит ли его Бургундец в клетку, как непочтительных галок.

Но то были цветочки в сравнении с тем, что говорили жители Льежа, которые склоняли Людовика на все лады, именуя его трусом и сукиным сыном. Страсбург разделял эти настроения. Но ведь народ любит только победителей: это понимали уже во времена римских Цезарей. Vae victis! [55] Тем временем Жозеф наслаждался близостью Жанны. У них наступил второй медовый месяц, на сей раз целомудренный, ибо она была на четвертом месяце и очень опасалась, как бы на ход беременности не повлияли пережитые испытания.

– Каким образом мы разделаемся с Морвилье? – спросила она.

– Александр Люксембургский сказал, что сам подумает об этом, – ответил Жозеф.

– Но сделает ли он что-нибудь?

– Эта история привела его в раздражение. Самолюбие часто сильнее воздействует на людей, чем чувство справедливости.

Рене Анжуйский, которому втайне сообщили, что его астролог связан с Иоанном Бурбонским и его кликой, прищурился и сказал:

– В любом случае он говорил одни лишь глупости. Было бы занятно посмотреть, как под воздействием Сатурна мытари откажутся от сбора налогов!

И расхохотался.

– Этот ребенок сильно брыкается, – сказала Жанна однажды вечером. – Он будет резвым.

В феврале 1470 года выяснилось, что она совершила грамматическую ошибку: это был не он, а она. Девочка! Любое дитя есть дар Неба, именно поэтому она назвала своего сына Деодатом. Но девочка! Девочка! Она приняла ее так, как жаждущий приникает к ручью. Она немного устала от мужчин, вечно озабоченных своими победами и не обладающих подлинным пониманием жизни. Она и Жака полюбила больше всего за некоторую его отстраненность, словно он постоянно прислушивался к музыке неких таинственных сфер, дабы быть с ней в гармонии.

Что бы я делала без этих двух братьев? – повторяла она себе.

Она думала о них на протяжении всей беременности: этот ребенок был в такой же мере даром Жака, как и Жозефа, – словно островок, омываемый двумя реками. Сравнение с реками ей очень нравилось. Все человеческие существа виделись ей вырвавшимися из земных недр потоками, которые оживляют вселенную, устремляясь к той или иной звезде, а затем вновь возвращаются туда, откуда явились. На земле им дают имена, дарят погремушки и считают сыном или дочерью, но на самом деле любое дитя порождено небом и землей.

Они с Жозефом решили назвать девочку Об [56].

– Если бы в мире было больше женщин, было бы меньше войн, – сказала Жанна.

Она жила теперь только ради Об и Жозефа. С девочки она не сводила глаз: смотрела, как та просыпается, как засыпает.

Все же она выкроила время, чтобы прочесть и перечитать письмо, в котором Франсуа сообщал, что Гийом Фише предложил ему создать печатню для Сорбонны.

– Что это может означать? – спросила она Жозефа. – Университет преследовал его, а теперь просит помощи?

– Посмотрим. В любом случае, как я уже говорил тебе, Фише нам не враг.

В другом письме Франсуа рассказал о встрече с Фише, который был очень любезен, и с Морвилье, "походившим на зудящий нарыв". Несомненно, это стало своеобразной местью Фише: он доверил создание печатни – объекта вожделений Морвилье – человеку, которого тот пытался ограбить! Регент тоже хотел было сунуться, однако ректор решил, что печатней будет распоряжаться только Франсуа де л'Эстуаль под его личным контролем.

– Морвилье с ума сойдет! – сказала Жанна.

– Он и так сумасшедший.

Это звучало не слишком успокаивающе.

Итак, Франсуа поселится в особняке Дюмонслен, чтобы по просьбе Фише устроить печатню, которая будет располагаться на факультете церковных установлений, на улице Сен-Жан-де-Бове. Жозеф отправил ему письмецо, чтобы известить о рождении Об и предостеречь от более чем вероятных козней врагов.

Поскольку в особняке Дюмонслен уже много месяцев никто не жил, а Жанна не проявляла никакого желания возвращаться туда в ближайшем будущем, Жозеф с присущей ему рачительностью уволил повара, оставив только двух слуг – семейную чету, которая поддерживала в доме порядок. В первые дни Франсуа кое-как удовлетворялся пищей, которую они готовили. Но очень скоро ему надоели отварные яйца, колбаса и суп; главное же, он хотел принимать у себя – пусть скромно – людей, связанных с ним деловыми отношениями: торговцев металлами, состоявшими в гильдии ювелиров, ученых и литераторов, советовавших напечатать ту или иную книгу. Он занялся поисками повара. На это потребовалось несколько дней: жители квартала были оповещены, и подходящий человек вскоре нашелся – его звали Кантен Лафуа, и он уверял, будто служил у герцога Бурбонского.

Из склонности к провокации или по расчету Франсуа привез с собой Жереми Ле Гито, заросшего бородой до самых глаз. Всегда прежде чисто выбритый и часто пользовавшийся услугами цирюльника, он был неузнаваем. Расчет оказался верным: Жереми помогал Франсуа в беседах с университетскими людьми, указывая на приспешников Морвилье. На самих переговорах бывший узник не раскрывал рта и высказывал свои соображения, только оставшись наедине с Франсуа, которому предался душой и телом. Больше всего он боялся разоблачения и ловушек, которые, по его словам, Морвилье не замедлит расставить на пути Франсуа.

Действительно, их оказалось немало. Так, кузнец, которому Франсуа выдал щедрый задаток для изготовления прессов с поворотными штангами, дал тягу с деньгами, а когда Франсуа отправился по указанному им адресу, выяснилось, что ни один кузнец там никогда не жил. Все это увеличивало расходы и замедляло работу.

Жереми занимал комнату в доме Франсуа. Он с радостью обнаружил устроенную Жозефом парильню и часто ею пользовался. Франсуа высоко оценил то, что преданный слуга никогда не приводил в особняк блудниц. Эти создания не только страдали всевозможными болезнями, но часто вступали в сговор с воровскими шайками, которые грабили дома их клиентов, занятых любовными развлечениями.

Каждый вечер Жереми ужинал вместе со своим хозяином.

Однажды вечером, когда Франсуа и Жереми вдвоем сидели за столом, прислуживавший им повар, как обычно, принес суп и разлил по бокалам вино. Они обсуждали возможность перехода к формату в тридцать шесть строк вместо сорока двух, чтобы выпускать издания не столь громоздкие, как ин-кварто. Для этого нужно было отливать более мелкие литеры, и Франсуа уже нанял гравера, способного вырезать и греческий шрифт.