Разбойный приказ

– Ой, прости Господи! – Отрок размашисто перекрестился, устыдившись своих еретических мыслей. Эвон, чего удумал – в Богородице едва ли не усомнился! Этак много до чего додуматься можно. Ладно, хватит богословских исканий, пора о насущном подумать. Итак… Митька поскреб затылок. Чего имеем плохого? Крепкое узилище – раз, нехорошие перспективы – два… Ага, похоже, и все! Двух пальцев на плохое хватило – уже хорошо. Теперь хорошее посчитаем. Руки не связаны – раз, над воротами какая-то щель, которую, может, расширить можно, – два. Иванко с Прохором о нем беспокоиться будут и, где искать, знают – три! Лишь бы только не запоздали с поисками, ну, это уж не от Митьки зависит. Гм… А почему не от Митьки? А что, если знак какой своим подать? Хорошая мысль! Очень даже. И не только своим знак, но и, скажем, в обитель старцам – от имени Гунявой Мульки. Ну, не бросят же они свою девчонку на верную гибель, а гибель ей грозит, тут уж без всяких туманностей… Так что тут сразу два пальца можно загибать, насчет Мульки: с одной стороны, плохо то, что ей угрожает смерть, а с другой – хорошо, что шансы на спасение увеличиваются, – не только своих друзей, но и монастырь привлечь можно. Теперь только поразмыслить хорошенечко – как?

Митька прошелся по амбару – увы, тот оказался пуст. Ни досочки, ни рассохшегося бочонка, ни какой-нибудь старой заржавленной косы. Лишь остатки старой соломы валялись в дальнем углу. Митрий нагнулся к полу, потрогал – нет, не сыра земля, высохшая, плотно утрамбованная глина – такую не возьмешь голыми руками, подкоп не сделаешь. Ворота тоже крепки, сколочены из толстых досок, да так, что ни одной щелочки, лишь наверху, у притолочной доски, щель – небольшая, примерно в три пальца, через такую-то тоже не выберешься. Стены… Митрий их тщательно ощупал, даже простучал – тщетно. Надежны, как крепость. Остается крыша. Может быть, там какая-никакая досочка прогнила, прохудилась? Может быть… Да только вот как до нее добраться? Митька призадумался: а что, если допрыгнуть до верха ворот, зацепиться за щель пальцами? Сказано – сделано. Отрок приложил к воротным доскам ухо, прислушался – на дворе гоготали гуси, изредка доносился приглушенный лай Коркодила, приглушенный, потому как амбар, в котором заперли Митрия, находился на заднем дворе.

Подпрыгнув несколько раз, отрок наконец уцепился за щель, подтянулся и с любопытством осмотрел двор, насколько это было возможно в его положении. Двор оказался пуст, лишь лениво ковырялись в траве гуси. Нет, вот пробежал кто-то из бабкиных холопов. Босой, но в нарядной рубахе, надо же! Устав, Митька спрыгнул вниз и усмехнулся: ну, еще бы не нарядиться, чай, праздник – Тихвинская. Наверняка скоро все обитатели усадьбы пойдут на Большой посад отстоять службу, погулеванить, так что вряд ли им сегодня будет до Митьки или Мульки – что и говорить, некогда, да и не очень-то хорошо в святой праздник кого-то хлестать плетьми. Значит, есть время до завтра или, по крайней мере, до глубокой ночи. И за это время нужно как-то выбраться или подать весточку, придумать что-то. Думай, Митька, думай, не зря ведь прозвали Умником!

Интересно, когда все уйдут на посад, кто в усадьбе останется? Кого бы он, Митька, на бабкином месте оставил? Конечно, самого провинившегося – остальным-то, ясно-понятно, на праздник хочется, уж против этого Свекачиха возражать не будет, да и грех это – своих дворовых на Тихвинскую не отпустить. Хорошо бы, Онисим остался… Митька вдруг сам удивился этой своей мысли. Почему это Онисим – хорошо? Почему так подумалось-то? Из мести, из зависти или… Нет-нет, не из-за этого, вернее, не только из-за этого. Ведь Онисим Жила, пожалуй, – единственный здесь, кого Митрий хоть как-то знает. Знает его желания, характер, возможности – а это ведь не так уж и мало.

Снаружи послышались чьи-то тяжелые шаги, загрохотал засов. Не дожидаясь, пока распахнутся ворота, Митька скакнул в дальний угол, приняв самую жалкую позу, и, как только в амбар вошли двое слуг, запричитал, захныкал:

– Ой, батюшки мои, да чего я такого сделал? Ой, да смилуйтесь, отпусти-и-ите, братцы…

Размазывая по лицу слезы, отрок на коленях подполз к вошедшим – здоровенным парнягам, бабкиным верным холопам, – заплакал, повалился в ноги. Пусть видят, что он подавлен, что ничего крамольного не замышляет, пусть не ждут пакостей.

– Ишь, разревелся, – ухмыльнулся один из парней и, словно собаке кость, бросил Митьке лепешку и вареное яйцо. – На, покормись за-ради праздника да благодари хозяйку за доброту!

Нарочно глотая большими кусками, Митька быстро слопал принесенную пищу и снова захныкал:

– А попить бы…

– Попить ему! – Парни загоготали, кинули плетеную из лыка баклажку. – На, пей.

Водица оказалась студеной, ключевою, видать, только что набрали из колодца. Грязной ладонью отрок размазал ее по лицу – так выходило жальчее. Заканючил:

– И за что меня сюды-ы-ы-то? Онисим, ирод, сам виноват, не токмо я-а-а… Ой, гад-то какой, змей премерзостный, пес преподлейший…

– Поругайся, поругайся, – парням стало забавно.

Митька не стал обманывать их ожиданий и, шмыгнув носом, продолжил ругать Жилу:

– Шпынь ненадобный этот Онисим, коркодил бесхвостый, шишига! Ужо б я ему показал, гадине подколодной! Нос бы расквасил, ногами бы попинал, уши бы лопухастые оторвал да гвоздями к воротам прибил…

Посмеявшись, парни забрали баклагу и, усмехаясь, вышли, закрыв за собой ворота. Митька сразу перестал ругаться да хныкать, вскочил, на цыпочках подобрался к выходу, навострил уши. Оно, конечно, может, и зря старался, уж тут теперь не от него зависит, а от высшей воли. Помоги, Богородица Тихвинская!

– Ну, как там пес? – негромко спросил кто-то, по-видимому, обращаясь к парням. Наверное – Федька Блин, больше некому. Ну да, голос, похоже, его.

– Хнычет, в ноги кидается, – ответил один из холопов. – Отпустить просит.

– Ну-ну, пускай и дальше хнычет.

– И еще ругательски ругает парня того, Онисима. Уши, говорит, ему отрезать надо да к воротам прибить.

Федька – если это был он – расхохотался, позвал:

– Онисим, эй, Онисим, поди-ка! Хм… Да где его, шпыня, носит?

– Поди, на посад собирается…

– Собирается? А нечего ему собираться, инда до вечера подождет. Пусть вражину своего охраняет!

Митька возликовал и от всего сердца возблагодарил Тихвинскую, ведь помогла, помогла все-таки. Правда, отрок еще не придумал, какой ему от Онисима толк, но… Но обязательно придумает, ведь день у него есть. Не так уж много, конечно, но не так уж и мало.

Онисим Жила сполоснул под рукомойником во дворе рожу и тщательно пригладил волосы мокрой пятерней. Волосенки были так себе, белесые, жиденькие, и – хоть Онисим их специально отращивал – никак, сволочи, не хотели прикрывать торчащие баранками уши. Лицо у парня было длинное, вытянутое, унылое даже, глазки узковатые, маленькие, неопределенного беловато-серого цвета, коротенькие ресницы белые, как у поросенка, – ну никак красавцем не назовешь. Это бы и ничего, кабы серебришко в достатке водилось, многие девки не на лицо, на богатство да на подарки клюют. Правда, насчет подарков Онисим скуповат был, прижимист, потому так и прозвали – Жила. Не везло с девками, одна Гунявая Мулька только… и та не за просто так. Ну а в последнее время с Митькой, шпынем поганым, связалась, змеюка ядовитейшая. Ну, недолго ей жить осталось – смерть примет лютейшую. Как и Митька-гад. Ничего, сыщутся и другие девки – как раз сейчас появилось серебро, за добрую службишку Свекачиха заплатила, к празднику! Можно и гульнуть.

– Онисим, друже, останься-ка до полудня на усадьбе за старшего, – подойдя, огорошил Федька Блин, ухмыльнулся, гад, плоским своим рылом. – Дружок твой бывший, Митька, дюже тебя поносил. Уши, грит, отрежу Онисиму, псу, и на ворота гвоздями прибью.

– Уши отрежет? – Онисим почувствовал быстро поднимающуюся откуда-то изнутри злобу. – Так и сказал?

– Так, так, – с ухмылочкой покивал Федька. – Эвон, робяты много чего в амбаре про тебя наслушались, аж уши завяли.