Верность

– Плохо, что комиссар на берегу. Он бы сейчас с командой поговорил, и все бы успокоились, – сказал Панкратьев.

– А ты сам почему не смог успокоить? Ведь старый матрос, революционер называется. Тебе бы давно комиссаром быть, а тут вот энтот кочегар из скубентов тебя обскакал. Эх ты! Ну, пошли наверх.

Команда построилась с винтовками у ноги. Подровнялись. Вышел Нифонтов, как всегда надутый и медлительный. Сонными глазами оглядел строй.

– Смирно! – скомандовал штурман. – Товарищ старший офицер! Команда по вашему приказанию построена.

Нифонтов нахмурился. Матросы смотрели на него настороженно: что он сейчас скажет? Если что‑нибудь неподходящее, они готовы были ответить взрывом криков. Но Нифонтов ещё на Балтике научился выходить из подобных положений победителем.

– Товарищи матросы, – начал он, – я рассматриваю ваш поступок как выраженное мне недоверие. Мне лично, оставшемуся за командира, это очень неприятно. Но, с другой стороны, я рад видеть вашу готовность защищать наш корабль с оружием в руках. Поэтому считайте, что это я приказал вам разобрать винтовки! Так я и доложу командиру и буду просить его, чтобы это делалось ежедневно после спуска флага. С оружием обращайтесь осторожно. За нечаянный выстрел строго взыщу. А предателей не бойтесь: если они есть, от законного наказания не уйдут.

Матросы удовлетворенно загудели.

– Косов! – продолжал Нифонтов. – Выдайте каждому по пачке боевых патронов. После побудки их сдать обратно, а винтовки вычистить и поставить в пирамиды. Михаил Иванович! Распустить команду!

Команда разошлась с довольными лицами. Нифонтов неторопливо ушел к себе, не сказав штурману ни слова.

Улегшись на диван, он подумал: «Интересно бы знать, чем вызвано выступление Ходулина, очень похожее на провокацию? На Балтике такие выступления обычно кончались плохо. Тут, конечно, обстановка иная и люди другие. Но и здесь… Кто знает?.. Интересно, случайно ли это произошло именно тогда, когда комиссара и командира не оказалось на борту?..»

78

Комиссар вернулся поздно, молча прошел к себе и лег спать. Происшедшее накануне ему стало известно лишь утром от боцмана. Павловский пришел в ярость, вызвал в каюту Ходулина, еле сдержавшись, допросил его и, обещав строго наказать, отпустил. Запершись в каюте, он обдумывал положение. Оставить всё по‑прежнему уже нельзя: вся команда знает об измене Полговского. Приедет командир – нужно решать. И опять этот Ходулин! Второй раз подвел, да как подвел!

К подъему флага почти одновременно вернулись с берега Полговской и командир. Фельдшер, как ни в чем не бывало, прошел к себе. Ничто его не встревожило – команда молчала.

В командирской каюте Клюсс, нахмурившись, выслушал комиссара, но остался совершенно спокоен.

– Действительно, Ходулин опять сделал нам большую неприятность: осложнил и без того непростую обстановку. Но особенно не огорчайтесь: рано или поздно всё равно пришлось бы пресечь деятельность Полговского.

– Но как же сейчас быть?

– Арестовать придется Полговского. Назначить следствие. Держать его под арестом до возвращения в Россию, а там передать в руки правосудия. Это трудно, хлопотно, может вызвать ряд осложнений с местными властями, но другого выхода ваш Ходулин нам не оставил.

– А завербованные Полговским?

– Успел ли он кого‑нибудь завербовать? Если он их назовет на следствии, посмотрим, как с ними быть… Согласны? Тогда давайте сочинять приказ.

– Ходулина, мне кажется, надо снова посадить в карцер!

– Этого как раз делать нельзя. Ведь он, по мнению команды, герой. Измену раскрыл, а мы его в карцер! Но за пьянство и опоздание с берега суток на десять оставить без увольнения надо.

Когда Полговской после чая стал готовиться к амбулаторному приему, в дверь постучали. Перед ним стоял штурман с пистолетом в руке, из‑за его спины выглядывало растерянное лицо фельдфебеля Косова.

– Вы арестованы, гражданин Полговской, – сказал штурман, – вот приказ. Сдайте оружие и выйдите в коридор. Мы произведем обыск.

Полговской побледнел, руки у него задрожали, буквы приказа прыгали перед глазами.

– Оружия у меня нет, – отвечал он. – Чем вызван мой арест?

Штурман внимательно на него посмотрел:

– Причина ареста – ваша «частная практика». А оружие всё‑таки предъявите. Оно у вас есть.

Полговской с ужасом вспомнил о двух браунингах, спрятанных в мягкой спинке дивана. «Может быть, не найдут», – понадеялся он.

– Посмотрим, – сказал штурман с мрачной улыбкой.

Искали тщательно. Обнаружили чековую книжку, письма из Владивостока, кокаин и морфий, не занесенные в опись медикаментов. Наконец штурман вызвал плотника и приказал разобрать диван. Вскоре на стол легли два завернутых в промасленную бумагу браунинга и восемь коробочек патронов.

– Патронов‑то многовато, – заметил штурман. Полговской объявил, что о браунингах ничего не знает, и они, наверно, спрятаны здесь до него.

После обыска Полговскому предложили собрать личные вещи и перенести в соседнюю каюту, где он будет сидеть под арестом.

Когда дверь заперли, невеселые мысли закружились в мозгу арестованного. «В чём меня могут обвинить? Ведь я ничего не сделал. Только в разговорах виноват». Но голос совести вносил поправки: «Не в разговорах, а в заговоре. А заговорщиков во все времена и при всякой власти судит военный суд. Деньги брал? Оружие получил? Для чего дали оружие? В своих стрелять? А кто у тебя свои? Те, что на берегу, твоими не были и не будут. А экипаж приютившего тебя корабля ты предал. Вот и тебя предали. Кто? Кудряшев, Макеев, Василевский или Ходулин? А может быть, все вместе?..»

В двери щелкнул замок. Могучая фигура алеута Попова посторонилась, и в каюту вошел Митя с подносом в руке и скатертью под мышкой. Накрыв стол, Митя оглянулся и, не обнаружив в дверях Попова, поставил на стол вынутую из кармана рюмку и молча указал на судок. Снова щелкнул замок. Полговской остался наедине с обедом, от которого исходил аппетитный пар. Он осмотрел судок. Перец, соль, горчица. Но в бутылочке для уксуса – коньяк.

«Будь что будет, а обедать надо», – решил арестованный, садясь к столу.

79

Определяя состав следственной комиссии, Клюсс сказал Павловскому:

– Назначить вас председателем, Бронислав Казимирович, неудобно. Участвовать в заседаниях комиссии и в ней не состоять – это тоже плохо. Поэтому, несколько нарушая дух положения о комиссарах, я всё‑таки хочу включить и вас в комиссию членом, вместе со штурманом, а председателем будет Нифонтов, секретарем – ревизор, согласны?

Павловский признал, что это наилучший выход. Клюсс ознакомил его со всеми полученными с берега материалами о заговоре, посоветовал заранее подготовить вопросы к обвиняемому и во время заседаний в полемику с Нифонтовым не вступать.

– По той позиции, которую займет старший офицер в этом деле, станет ясно, можно ли ему полностью доверять, – сказал Клюсс. – Ночью перед вооружившейся командой он вел себя отлично.

…Когда алеут Попов привел Полговекого в кают‑компанию для допроса, Нифонтов с непринужденным видом указал ему на стул и открыл заседание.

– Причиной ареста, Григорий Иванович, являются ваши связи с белогвардейцами, пытающимися напасть на наш корабль. Связи, о которых вы не поставили в известность командира. Это квалифицируется Сводом морских постановлений как государственная измена. Поэтому предлагаю отнестись с полной серьезностью к работе следственной комиссии, председателем которой командир назначил меня.

Павловский нахмурился: ему не понравился тон Нифонтова. «Григорий Иванович», «Свод морских постановлений», составленный ещё в петровские времена…

Полговской, услышав слова «государственная измена», побледнел. Губы его дрожали, он растерянно кивнул головой. Нифонтов налил ему воды и продолжал:

– На вопросы следует отвечать правдиво. Это в ваших интересах. Но я вас должен поставить в известность, что никакого принудительного допроса комиссия вести не намерена. Если отвечать не захотите, можете не отвечать. Это ваше право.