Сокровища Королевского замка

На другой стороне Краковского предместья, у здания Главной полицейской комендатуры, стоял бдительно глядевший часовой. Он подозрительно всматривался то ли в них, то ли в фигуру Христа, которая чуть ли не сто лет возвышалась у входа в костел. Христос нес свой крест и указывал пальцем в небо, словно бы напоминая слова написанного там по‑латыни изречения: Sursum corda![8]

Они прошли мимо университетских ворот, возле которых стояли две полосатые, ярко выкрашенные сторожевые будки. Двое часовых, в надвинутых на лоб касках, с автоматами на груди, охраняли вход. При виде их Станиславу, вспомнившему недавнюю свою встречу с Петром возле университетской библиотеки, захотелось спросить, что его туда привело, но он сдержал неуместное любопытство.

Молча они добрались до памятника Мицкевичу и здесь увидели гестаповца, похожего на Рудольфа (а может быть, и Рудольфа?), идущего по другой стороне улицы, словно по другой стороне пропасти, которая образовалась между их судьбами и жизнью «сверхчеловека».

Только что Петр сказал Станиславу:

– Я участвовал во многих вооруженных операциях. Но то, что предстоит тебе, я бы сделать не сумел.

Глава II

Они поднимались по деревянным, стертым шагами многих поколений ступенькам. Рука касалась тех же поручней, что и в годы детства.

Кто‑то догонял их, кому‑то не терпелось их обойти, но они делали вид, что не обращают на это внимания.

– Извините, я очень тороплюсь! – раздался за ними звонкий голос.

Они посторонились, перед ними мелькнули длинные ноги в импозантных широких бриджах и в высоких, начищенных до блеска сапогах. Под курткой бегущего обозначался прямой твердый предмет. У двери на третьем этаже послышался резкий звонок. В тишине лестничного проема легко было различить его эхо: три раза, два раза, один раз. И снова: три раза, два раза… Дверь отворилась, донесся шум, как в ущелье, пришелец вошел внутрь.

– Конспираторы, черт их побери! – буркнул Петр. – Щенки!

– Чего ты хочешь, недавно и мы такими были! – пробормотал в ответ Станислав.

Когда они вошли в квартиру Ковальских, уже погруженную в полумрак, Станислав негромко затянул шутливую песенку, которую Петр сразу же подхватил:

Ах, конспирация, ах, конспирация,

Начало тайных встреч.

Встречают нас овации,

Сам генерал толкает речь…

И вдруг оба, словно по команде, умолкли. Быть может, вспомнили, что лучше и веселее всех пел «Конспирацию» Камиль, которого как раз возле улицы Милосной ранило в бедро. Его, истекающего кровью, на руках вынесли из окружения, перевязали, а после полицейского часа каким‑то чудом доставили в уяздовскую больницу. Но началась гангрена. Они не смогли даже пойти на похороны Камиля, третьего из их школьной компании. Это было время непрерывных облав. За гробом шло всего лишь несколько женщин. Кшися тоже была на кладбище. Маленькая, худенькая, она казалась моложе своих лет. И у нее редко проверяли документы.

Прежде чем начать разговор, Станислав машинально проверил, нет ли кого в квартире. Из передней он заглянул в кладовую, служившую ванной, затем на кухню. Никого. Наверно, Кристина, как всегда в эту пору, возится с малышами. Всюду тишина и порядок, только на кухне в полумраке он разглядел раскладушку сестры, а на ней какой‑то большой сверток, похоже, с тряпьем. Этот беспорядок немного раздосадовал его, но он тут же о нем забыл.

Сверху доносился отчетливый, мерный топот, сменявшийся стуком каблуков, от которого вздрагивал потолок.

Топот тяжелых сапог. Постукивание каблуков. Ясно, что там шла строевая подготовка.

Потом все стихло, но вскоре, словно бы невольным откликом на тихий напев, раздалась громкая песня о конспираторе, несущем через всю Варшаву пистолет…

Иду как на свиданье,

В руках букет.

Да только в том букете

Запрятан пистолет.

Друзья переглянулись. Перед ними горестным воспоминанием снова предстал Камиль – большой, добродушный. Вот он шагает на условленную встречу по расцвеченной боярышником Фильтровой и, посмеиваясь, напевает только что выученную песенку…

Сумерки в комнате сгущались. За окном остатками розовых лучей еще светилось небо, но стены домов, не оживляемые ни одной искоркой света, постепенно становились мертвенно‑серыми. Где‑то еще лязгали капоты машин, постукивал молоток сапожника, жужжал и позванивал станок точильщика.

Неожиданно в окне дома напротив загорелась лампочка.

И тут же снизу послышались истеричные возгласы дворничихи:

– Гасите! Сейчас же гасите! Занавесьте окно! Увидят свет! Придет гестапо!

Лампочка не гасла. Станислав и Петр со своего места видели комнату, а в ней девочку лет трех, которая слезала со стула возле переключателя и сейчас, радуясь освещению, танцевала вокруг стола, хлопала в ладоши и смеялась.

– Это у Жертов. Пани Ядвига еще не вернулась из библиотеки, а Ися шалит. Соседка о ней забыла, что ли? Пожалуй, я пойду и закрою окно…

– Погасите свет! Занаве… – Возглас дворничихи оборвался на полуслове.

Они увидели молодую женщину, входящую в освещенную комнату напротив, которая остановила пританцовывавшую девочку и протянула руку к переключателю.

В этот же момент на тротуаре застучали тяжелые шаги.

Раздался выстрел.

Свет мгновенно исчез. Послышался звон разбитого стекла. В темноте раздался крик ребенка, а потом послышался тихий плач и успокаивающий голос женщины.

Станислав почувствовал на плече руку приятеля.

Оба молчали.

Первым заговорил Петр. Голос его казался спокойным.

– Борьба. Только борьба может нас спасти. Они обрекли наш народ на смерть и теперь постепенно исполняют приговор. А ты собираешься рисковать жизнью, и ради чего?! Ради кусочков стекла, которые так легко разбить!

– Но ведь это тоже будет борьба. За жизнь. За нашу общую жизнь.

– Ты действительно решил пойти? – не отступал Петр. – И не боишься?

– Боюсь. Но пойду.

– Как вообще эта безумная идея пришла тебе в голову?!

– Ты привык бороться с оружием в руках и забываешь, что это не единственный способ борьбы… Быть может, самый важный. Но не единственный…

– Ты не ответил на мой вопрос. Откуда взялась твоя идея?

– Ты ведь знаешь, я помогал гасить пожар Замка в тридцать девятом, так же как сотни жителей Старувки, как сотрудники Национального музея, пожарные команды, студенты, учащиеся. Не только варшавяне. Замок спасали железнодорожники из Силезии и из Познани, харцеры из Бродницы… Я хорошо запомнил в те часы двух человек, они не выпускали из рук фотоаппаратов, хотя «юнкерсы» на бреющем полете буквально поливали нас пулеметными очередями. Кто‑то объяснил, что один из них американский фоторепортер Брайен! А другой – польский фотограф Генрик Смигач!.. Кто‑то выругался, кто‑то буркнул со злостью: «Лучше бы взяли ведро с водой! Или винтовку!» Но кто‑то сказал очень серьезно: «Они тоже сражаются! Только по‑другому…» Тогда я этого не понимал…

– Ты по‑прежнему не отвечаешь на мой вопрос. Откуда у тебя эта идея? – настаивал Петр.

– Я недавно встретил нашего историка, знаешь, из старой школы… Сейчас он преподает на курсах, там, где Кристина… Это замечательный человек. В сущности, своим интересом к истории я обязан ему… Мы разговорились, он сказал, что надо собирать документы. И уже сегодня представить их всем странам, потому что мир не верит в преступления, которые совершают тут гитлеровцы. А завтра, когда ужасы войны минуют, и мы будем готовы забыть…

– О страшном лучше забыть!

– Нет! Речь идет не о страшных рассказах, не о легендах. Это будет предостережением!.. Через несколько дней после нашей встречи я узнал, что гестапо ворвалось в помещение, где он вел урок истории Польши с учениками‑подростками. Нашли учебник, какие‑то записи. Его взяли, и он больше не вернулся. А ребят исполосовали плетьми. Одного так избили, что он умер, не приходя в сознание. Скажи, поверит ли мир, что в середине двадцатого века, в сердце Европы, представители нации, давшей миру Гете и Шиллера, убивают старого учителя и ребенка?..