Каперский патент (ЛП)

Присутствовали и другие пассажиры, направлявшиеся в Швецию — торговцы морскими припасами. Каждая из трех групп вела между собой разговоры шепотом. Пассажиры (а Стивен больше принадлежал к ним, поскольку корабельный хирург лежал в стельку пьяным в своей каюте), не вызывали интереса у моряков. Всего лишь сухопутные крысы — вечная помеха, вечно больные, всегда мешаются на пути. Сегодня они здесь, а завтра их нет. Но все же они помогали наладить общение между враждебными группами.

Фраза, якобы адресованная торговцу пенькой с Остин-Фрайарс, отразилась от него и достигла дальнего конца стола. Так Стивен узнал, что еще один углевоз сообщил — американцев видели за Быстринами, они держат курс на юг. Так что Старик пойдет внутренним фарватером за банками Ауэр и Хеддок.

Вскоре всех свистали наверх, чтобы оттолкнуть датский бот под голландским флагом, врезавшийся в корму «Леопарда», несмотря на все окрики и стрельбу. Стивен последовал за купцами на сырую, темную, скользкую палубу, где обнаружил, что ничего не видит и ничего не может сделать. Он ушел, и крики «Масленки, проваливайте!» затихали по мере того, как он спустился в каюту и закрыл дверь.

С тех пор он лежал на спине с руками за головой в койке, принадлежавшей Баббингтону во время плавания «Леопарда» на Острова пряностей через Антарктику, покачиваясь вместе с судном. За долгие годы он незаметно так привык к морю, что такую позу и живое покачивание считал наиболее комфортабельными из известных человечеству, наилучшим образом подходящими и для сна, и для размышлений. И это несмотря на звуки корабельной жизни, крики и топот над головой, а иногда — и грохот сигнальной пушки.

В первой половине ночи, ожидая пока настойка сработает, он специально успокаивал свой разум, чтобы заснуть. Поводов для размышлений вполне хватало: дела Джека Обри едва ли могли идти успешнее, и в отсутствие иных подводных камней (Стивен высвободил руку и перекрестился), его, скорей всего, официально восстановят в течение нескольких ближайших месяцев.

Пожалуй, после рейса в Южную Америку, ему даже дадут корабль, и, возможно, это будет еще одно одиночное плавание — его талант лежал в этой области. Положим, они могли бы вместе исследовать крайние северные широты: чрезвычайно захватывающе, без сомнения, хоть и не приходится вновь надеяться на фантастические богатства юга.

Мыслями Стивен вернулся на остров Отчаяния, куда его принес этот самый корабль. Физически вокруг те же самые тимберсы, пусть потрепанные и неухоженные. Остров Отчаяния и его морские слоны, бесчисленные пингвины, всевозможные буревестники и величественные альбатросы — теплые и дающиеся в руки, пусть и не дружелюбные, но и не враждебные. А китовые птички, а синеглазые бакланы! Тюлени-крабоеды, морские леопарды и ушастые тюлени!

Разум Стивена, возможно чуточку слишком ответственный в поисках счастья, вернулся к вечеру с Блейном. Он остановился на великолепной трапезе и бутылке «Латуа» — с мягким, округлым, длительным вкусом, а потом вспомнил доверительные слова сэра Джозефа, последовавшие после вина: «Отставка в деревне, садоводство и энтомология не помогают — уже пробовал и ни за что больше не вернусь... ночные размышления праздного ума в его возрасте, с его опытом и профессией невыносимы... всепоглощающее чувство вины, пусть на каждый случай по отдельности можно дать удовлетворительное объяснение... помогает только активное и занятое преследование врагов».

После они отправились в оперу, на действительно восхитительную постановку «Свадьбы Фигаро», блистательную от первой ноты увертюры до того места, которое Стивен всегда считал настоящим концом, еще до сутолоки радостных крестьян — партии, в которой в оглушительной тишине ошеломленный Граф поет «Contessa, perdono, perdono, per-dono» [42] с такой непостижимо тонкой интонацией.

Стивен несколько раз повторил фразу про себя вместе с изысканным ответом Графини и словами толпы о том, что они все будут жить счастливо «Ah tutti contenti saremo cosi» [43] — но остался недоволен собой.

В какой-то момент он, очевидно, задремал — когда он очнулся, то понял, что вахта сменилась и скорость судна выросла где-то на узел. Барабанный бой на баке прекратился, но пушка все еще хрипло гавкала где-то раз в минуту. А внутренний голос все еще пел «Ah tutti contenti saremo cosi». Он гораздо точнее теперь попадал в ритм, но насколько же меньше стало убежденности в этих словах! Он напевал их машинально, бездумно повторяя — во сне ранее предчувствие великого несчастья усилилось и полностью охватило Стивена.

Ему стало очевидно, что его поездка в Швецию будет воспринята как отвратительная назойливость. Он, конечно, вез с собой голубой бриллиант, который она чрезвычайно ценила. Но его можно отправить с курьером, его можно передать через дипломатическое представительство. Если он привезет его лично, это можно расценить как исключительно мелочное требование благодарности, обреченное по сути своей на неудачу.

Возможно, Блейн прав в том, что Диана уже не привязана (или никогда и не связывалась) с Ягелло. Стивен на это надеялся — он хорошо относился к молодому красавцу и не находил удовольствия в предстоящей встрече — кровавой, как того требовал обычай. Но это не значит, что она не связалась с каким-то другим мужчиной — может, более бедным, более сдержанным, менее публичным. Диана — страстное существо, если она привязывалась к кому-то, то со всей страстью.

Стивен знал, что в их отношениях сильные чувства проявлял только он. Со стороны Дианы было определенное дружелюбие, привязанность, но не страсть. Разве что страстная обида по поводу его предполагаемого бесплодия, но не более.

Обширные и важные области разума Дианы оставались для Мэтьюрина столь же незнакомыми, как и его — для нее. Одно он знал точно: ее любовь к роскошной, дорогостоящей жизни оставалась гораздо больше теоретической, нежели практической. Конечно, она ненавидела стеснения и ограничения — но еще больше ненавидела, когда ею командуют. Может, она и любит беззаботную экстравагантность, но мало что захочет получить таким путем, и уж точно ничего против собственных влечений. Она ничто так не ценила, как независимость. И для нее не было ничего важнее свободы.

Что он мог предложить взамен очень малой части всего этого, хотя бы за видимость очень малой части всего этого? Конечно же, деньги, но в этом контексте они мало что значили. Поцелуй без любви — не поцелуй. Что еще он мог предложить? Десять тысяч в год и олений заповедник, по крайней мере, потенциальный олений заповедник. Но никакими потугами воображения его нельзя причислить к достойным мужьям. Или хотя бы к терпимым. Он плохой собеседник, и в нем нет ни капли очарования. Он ее публично и очень глубоко оскорбил, ну, или так думала она и ее друзья; в конечном счете это одно и то же.

Чем больше он размышлял, покачиваясь на морских волнах, пока «Леопард» нес его в сторону Швеции, тем больше убеждался, что его предчувствие имело прочные основания и путешествие окажется исключительно болезненным провалом. В то же время, он заметил, что безрассудная часть его так рвалась к успеху, что тело заболело, охваченное оцепенением, и ему стало трудно дышать. Стивен сел в койке, сжал руки и покачался туда-сюда, после чего, вопреки здравому смыслу, решительности и силе духа, открыл рундук, схватился за бутылку и повторил свою ночную порцию.

Проснулся он не из опиумного сна (сейчас настойка уже слабо подействовала бы даже на ребенка), а в необычном состоянии психического истощения. И все же он оставался столь оцепенелым, будто его напичкали опийным маком, мандрагорой и напитком забвения одновременно. Не сразу он понял, что стюард кричит: «Поднимайтесь, сэр. Мы тонем».

Моряк повторил слова, тряся подвеску койки, и Стивен узнал равномерный глухой скрежет внизу — судно село на мель, но билось не о камни, а о песок:

— Тонем? — спросил он, вставая.