Гибель на рассвете.Подлинная история убийства Гейдриха

Мокрые, грязные, близкие к изнеможению, с боеприпасами на исходе, четверо защитников ждали следующей атаки.

Они защищали свои позиции уже около шести часов против всех действий целого полка отборных эсэсовцев. Они нанесли им существенный урон. Лестница была завалена телами убитых, ступени были скользкими от их крови, и постепенно поднимающаяся черная вода, покрывая ступени, окрашивалась в алый цвет.

Следующим шагом была установка в церкви пулемета, который мог обстреливать каменные ступени в склепе. Он не причинил им вреда. Пули не могли больше отскакивать рикошетом от каменных плит, они просто безвредно взбивали воду.

Нацисты дали длинную очередь из пулемета, потом резко прекратили стрельбу, и два черных объекта начали быстро спускаться по лестнице. Но Валчик и Йозеф, должно быть, были готовы к такому случаю. В них полетели гранаты, после сильного взрыва которых от стен и от потолка отскакивали брызги воды и шипящие куски металла. Защитники были невредимы. С поднятыми головами они были готовы встретить новую атаку.

Стреляя на ходу, солдаты снова ринулись вниз по лестнице. Им не откажешь в храбрости — недоставало только ума. Многие погибли под огнем четырех пулеметов на верху лестницы, некоторые нырнули почти вниз головой и на четвереньках выкарабкивались из потопа, с перекошенными лицами, открывая и закрывая рот, как вылезшие из воды странные рыбы. Они падали вперед лицом вниз, сраженные точными выстрелами защитников.

Но защитники теперь стреляли из револьверов. Даже с его места в церкви священнику Петреку это было слышно. Это могло означать только то, что у них кончились боеприпасы для пулеметов Стена. Могло быть, правда, и так, что они хотят заманить побольше нацистских солдат в смертельную ловушку.

Внизу в склепе эти четверо должны были понимать, что сражение идет к концу. Боеприпасы вышли. При наличии у них всего только нескольких револьверных патронов конец должен быть недалек.

Они дрались изо всех сил. Сражаясь до последнего патрона, они будут неминуемо захвачены. Это было немыслимо. Стать живыми трофеями немцев после всего того, что они испытали, было бы таким унижением, о котором они не могли и думать, которое они не могли вынести. И они принесли свою последнюю жертву.

Немцы содрогнулись в церкви, услышав четыре одиночных выстрела, прозвучавших один за другим, громко отозвавшихся в камере склепа.

Так погиб Грубы. Погиб Бублик. Так погиб Валчик, упав на опору. Каждый застрелился сам, аккуратно в висок, из собственного револьвера. Йозеф лежал вниз лицом в гробнице, которую он выбрал сам. Его голова и плечи выступали из нее, кровь тихо капала в черную воду, накачанную из старой реки, которая так плавно протекала через город. Она смешивалась с кровью Валчика, плавающего в воде лицом вниз, и с кровью убитых немцев, кучей лежащих на ступенях.

Даже в самых далеких снах не могли предвидеть древние монахи сцену, которая разворачивалась теперь в тишине их склепа. Слышался только звук падающей воды, льющейся через вентиляционное отверстие. Монахи построили место захоронения с тем, чтобы тела их братьев неспешно превращались в прах с миром и достоинством.

Наверно, в эту минуту в гробнице присутствовали и мир и достоинство. Хватало, конечно, и жуткого ужаса. Много смелых людей погибло там по причинам, которые они считали стоящими этого. И, может быть, древние монахи могли увидеть определенное благородство цели в этом мрачном застывшем шествии смерти в бою. На протяжении веков люди часто избирали подобный прыжок в вечность в качестве своего последнего вклада в жизнь.

Стрельба стихла. Каким-то образом все в церкви поняли, что бой окончен. Напряжение спало, все почувствовали облегчение. На лицах не было усмешек. Не было слышно громких криков. Трусливое занятие убийством, пытками и бесчестьем умерших приносит удовольствие сравнительно небольшому числу людей любой национальности.

Насосы были отключены, черная вода успокоилась и ровно блестела на дне склепа. Глубина ее была чуть больше полуметра. Пожарники свернули свои шланги, убрали их обратно в машины и с тяжелым сердцем молча поехали обратно к себе.

Госсекретарь Карл Франк осторожно двинулся вперед — осмотреть церковь. Немецкий офицер, с пистолетом Люгера в руке, медленно спустился по лестнице в склеп, останавливаясь на каждой ступеньке. Он оглядел кровавую сцену. Медленно пробрался по окровавленной воде к дальнему концу склепа и обратно. Перешагивая через тела, поднялся обратно вверх по лестнице. Лицо его было мрачным. Он доложил, что госсекретарь Франк может осмотреть склеп — опасности нет. Всякое сопротивление ликвидировано. За дело могут браться палачи.

Они вытащили четыре тела и положили их на тротуар рядом с Опалкой. Привезли обратно из больницы Шварца и Яна Кубиша и положили рядом с ними. Семь человек, так храбро сражавшихся с самого рассвета, были выставлены на всеобщее обозрение.

Потом привезли Карела Чурду и Ату Моравеца, чтобы опознать их. И Чурда сказал:

— Да, это все парашютисты. Больше нет.

Яна Кубиша положили рядом с Йозефом Габчиком так, что их руки почти соприкасались. Тротуар под их телами был теплым, и солнце грело их холодные лица. Неподалеку спокойно бежала река — на расстоянии крика от того места, где они лежали, — и Старый Город, знавший много доблестных сынов, дремал под солнцем. Начался новый июньский день.

Эпилог

Анна Малинова была арестована одной из первых в том потоке мести, который хлынул вслед за гибелью парашютистов. По свидетельству очевидцев, она стойко и мужественно выносила выпавшие на ее долю испытания. Ее душа как будто умерла, когда Пражское радио напыщенным голосом с восторгом сообщило, что все террористы, совершившие покушение на генерала СС Гейдриха, обнаружены в одной из церквей и безжалостно уничтожены.

Ее сердце и разум впали в оцепенение еще задолго до ареста. Она плакала от их жестокости. Плакала, потому что была женщиной. Но, когда в подвале Банка Печека ей предъявили голову Яна Кубиша, заспиртованную в стеклянной банке, то даже эти страшные останки человека, которого она так любила, уже не могли ее сокрушить, ибо она перешла предел крушения. Она пережила короткую весну счастья, и никакая суровая зима нацистского гнева не могла лишить ее памяти об этой весне.

Они одели ее в тюремное платье и убили, задушив вместе с другими в газовой камере концлагеря Маутхаузен — как убивали сотни, тысячи, миллионы людей в те кровавые и горькие годы войны.

Нацисты снова и снова повторяли одну и ту же капитальную ошибку, пока, наконец, их помпезность, злость и глупость не сгорели вместе с их вождем в вагнеровском аду Берлина.

Это фундаментальное непонимание присуще большинству тиранов и их сатрапов. Они полагают, что подавление и жестокость неизбежно сокрушат и уничтожат всякое сопротивление — как физическое, так и духовное. Нацисты не понимали, что перемалывая в порошок чешское, французское, польское, югославское, греческое, бельгийское, итальянское или русское сопротивление, они при этом сеют новые семена того сопротивления, которое хотят уничтожить. И эти семена дожидались только теплого весеннего дождика, чтобы прорасти и подняться с новой, еще большей, силой и яростью.

Нацисты убили также госпожу Новотнову и ее маленькую дочку, которая прикатила велосипед. Доктора, который посетил Яна, замаскировавшись под трамвайного кондуктора, и ту молодую женщину, специалиста по глазным болезням, которая осматривала его в склепе. Ату Моравец, Либославу вместе с ее матерью, отцом и сестрой. Отца Владимира Петрека, его дьякона, епископа и церковных старейшин. Всего свыше полутора тысяч человек в течение одного месяца.

Но убить всех они не смогли. Остались жить сотни людей, доблестно работавших в движении сопротивления. Профессор Огоун спасся тем, что с помощью друга-врача был признан душевнобольным. Он провел много месяцев в психиатрической лечебнице и тем самым избежал всяких допросов.