Служители тайной веры

— «Филиппу и Аннице. Вскрыть первого июня.

Дети! Сейчас, когда вы читаете это письмо, меня, вероятно, уже нет в живых. Не вздрагивайте и не пугайтесь, прочтя эту строчку, ибо нет в ней ничего страшного или необычного. Люди живут и умирают. Это закон Бога, и каждый из живущих закону этому подчинен. Прежде чем сделать шаг, который заставил меня написать это письмо, я дождался совершеннолетия Анницы. Теперь вы оба взрослые, и я воспитал вас так, чтобы вы умели постоять за себя в трудной земной жизни. Я ничего не сказал о своей поездке, потому что не хотел вас зря тревожить, надеясь, что все кончится благополучно. Но раз вы не получили от меня никаких известий и читаете это письмо, замысел мой не осуществился, и вы должны узнать все.

Давным-давно, когда вас еще не было на свете, а мне было столько лет, сколько сейчас Филиппу, я принял решение, которое теперь стоит мне жизни.

Я присягнул на верность тогдашнему государю, Великому Московскому князю Дмитрию Юрьевичу Шемяке, и целовал крест на том, что буду служить ему верой и правдой. Я был дворянином князя Ивана Андреевича Можайского, который поддерживал Шемяку, и в те времена мы все надеялись, что именно этот государь послужит славе и могуществу земли Русской. Но не прошло и года, как Шемяка пал, а на троне снова воцарился ослепленный им прежний государь Василий Васильевич, именуемый с тех пор Василием Темным. Как и князь

Можайский, я остался верен своей присяге. Мы поддерживали Шемяку до последнего дня и помогли ему скрыться в Новгороде. К тому времени я уже многое понял, и многое представлялось мне в ином свете, чем раньше, но преступить клятву я не мог. Великий князь Василий Темный прочно укрепился на московском престоле, и вскоре после этого Шемяка умер в Новгороде. Говорили, что он был отравлен специально посланными людьми великого князя, но я не знаю, правда ли это. Смерть Шемяки освободила меня от прежней присяги, и я сказал князю Можайскому, что хочу служить законному Московскому государю. Князь Иван не удерживал меня, хотя я видел, что ему было грустно расставаться со мной, ведь он все еще не хотел смириться, а впрочем, — не знаю, быть может, он просто боялся государева гнева. Но когда я приехал в Москву и открыто явился ко двору, меня схватили как изменника и бросили в темницу. Через месяц обо мне вспомнили и предложили свободу при условии, если я назову место, где скрываются князь Можайский и сын Шемяки Иван. Я отказался, и меня снова отправили в подземелье. Тогда я с горечью понял, что честным и благородным путем мне никогда не заслужить прощения нового государя. Спустя три месяца я бежал. Меня преследовали, но я успел предупредить Можайского и Шемяку об опасности. Здесь, на Угре, нас догнали, и я задержал преследователей. Мне повезло, и, раненый, я тоже переплыл Угру и спасся от погони. Можайский не забыл об этой услуге и, когда король давал ему землю, позаботился обо мне. Место, которое теперь называется Бартеневка, принадлежит нам по праву, ибо я участвовал во многих войнах короля и много лет служил ему, не требуя никакой награды, хотя и не присягал на верность. Но всю жизнь на моей душе лежала горькая тяжесть вины перед московской землей, которой я должен был невольно изменить. Недавно я узнал, что московский государь Иван Васильевич простил многих, кого преследовал его отец. Я послал ему грамоту с просьбой принять меня обратно в московское подданство и получил ответ, в котором говорилось, что я должен приехать в Москву сам и, покаявшись в своих прошлых грехах, целовать крест великому князю. Только после этого, глядя на мое чистосердечное раскаяние, великий князь решит, стоит ли позволить мне перейти под его власть. Надо было ехать. Иначе я выглядел бы трусом или изменником. Но меня насторожило, что в ответ на свое письмо я не получил никаких гарантий своей безопасности, и опасаюсь, что, быть может, великий князь не захочет меня простить. Не будет ничего удивительного, если, приехав в Москву, я буду снова заточен в темницу или даже казнен за прошлые грехи. Что делать — государи живут не по тем законам, которых придерживаются простые смертные, и, говорят, лишь один Господь им судья. Вот почему я не стал заранее сообщать вам о своей поездке. В Москве у меня есть старый верный друг Никола Зайцев, о котором я вам много рассказывал. Я прежде всего заеду к нему и расскажу обо всем. Если меня бросят в темницу, но оставят в живых, он сразу сообщит вам об этом. Если же до первого июня вы не получите ни от него, ни от меня самого никаких известий, значит, я не прощен и меня казнили. Иными словами — раз вы читаете это письмо — меня уже нет в живых. Подождите еще месяц и вскройте мое завещание. Поскольку вам придется распечатать его в присутствии священника и других посторонних лиц, я не сообщил там главного. Главное — здесь. Вот вам моя последняя воля, дети: если сама смерть моя не послужит вам правом вернуться под московскую власть, завоюйте это право сами, но сделайте это! Все ваши предки служили московской земле, и вы должны служить ей. Не таите зла на государя, если он приказал лишить меня жизни, — я сам в этом повинен, а моя смерть — всего лишь искупление одной прошлой ошибки, ибо нет таких ошибок, за которые рано или поздно не пришлось бы расплачиваться. Служите верно московскому престолу и никогда ни за что не таите на него обиды. На престоле сидят государи — они смертные люди, а потому могут грешить и ошибаться. Но, как бы вы к ним ни относились, помните, — государи приходят и уходят, а престол остается всегда.

На том прощаюсь с вами, дети мои. Помолитесь за душу вашего отца, который, возможно, изменил государю, не пожелав запятнать свою совесть предательством друзей, но никогда не был изменником родной земли и не раз послужил ей, хотя и находился за ее пределами. Будьте счастливы и не забывайте, что ваш отец всегда и везде с гордостью называл себя — Алексей, Димитров сын, Бартенев, дворянин московский».