Кавалер в желтом колете

Эпилог

Альваро де ла Марка, граф де Гуадальмедина, протянул капитану Алатристе кувшин:

— Тебе, должно быть, самое время промочить горло.

Капитан принял его. Мы сидели на ступенях колоннады во Фреснеде, оцепленной вооруженными до зубов гвардейцами. Снаружи дождь барабанил по накрытым парусиной трупам четырех наемников, убитых в лесу. Пятого, с рассеченной головой и еще двумя ранами — Косар постарался, — полуживым унесли на носилках. Гвальтерио Малатесте был оказан особый почет: мы видели, как он, скованный по рукам и ногам, удалялся под крепкой охраной верхом на печальном муле. Когда его погасшие глаза в последний раз взглянули на меня и на Алатристе так, словно он видел нас впервые в жизни, я вспомнил слова, сказанные им в лесу. И в самом деле, ему лучше было бы умереть, подумал я, представляя, каким пыткам подвергнут его, чтобы вытянуть все, что он знает о заговоре.

— И еще мне думается, — добавил граф, чуть понизив голос, — что я должен тебя простить.

Он только что вернулся из королевских покоев, где имел долгую беседу с Филиппом. Мой хозяин, ничего не ответив, омочил усы в вине. Выглядел он не очень авантажно, а верней — совсем неважно: растрепанный, усталый, перемазанный грязью, насквозь промокший, исхлестанный колючими ветками. Вот он вскинул на меня льдисто-зеленоватые глаза и тотчас перевел взгляд на Косара, сидевшего чуть в стороне с одеялом на плечах и с блаженной улыбкой на устах: лицо комедианта было крест-накрест расцарапано, лоб рассечен, а под глазом светился отличный кровоподтек. Ему тоже поднесли вина, с которым он справился безо всякой посторонней помощи, влив в себя, между прочим, три кувшина, так что распирало его не только от гордости. Время от времени Косар икал, взревывал: «Да здравствует король!», рычал как лев или начинал невпопад декламировать целые монологи из «Перибаньеса и командора Оканьи» [34]. Несшие караул гвардейские стрелки глядели на него оторопело и шепотом спорили между собой, напился комедиант или просто спятил на радостях.

Капитан протянул мне кувшин, и я как следует приложился к нему, прежде чем вернуть. Вино уняло колотивший меня озноб. Я взглянул на Гуадальмеди ну — как всегда, вылощенный и элегантный, небрежно подбоченясь, он стоял перед нами несколькими ступеньками выше. Пробудившись поутру и прочитав мою записку, граф с двадцатью стрелками прибыл на место происшествия к шапочному разбору — король, целый и невредимый, сидел на камне под огромным дубом на краю опушки, Малатеста со связанными за спиной руками лежал лицом вниз в грязи, а мы с капитаном пытались привести в чувство Косара, раненного в голову его противником, которому, впрочем, досталось сильней. Стрелки, не желая разбираться, что к чему, а равно — искать правых и виноватых, вознамерились пощекотать нас шпагами и были уже совсем готовы прикончить меня и капитана — причем Гуадальмедина словечка не вымолвил в нашу защиту, — если бы его величество лично не внес ясность в этот вопрос, расставив все на свои места. «Эти господа, — сказал король, — с риском для собственной жизни и выказав немалую доблесть спасли меня». После высочайшего вмешательства никто уже не смел нас тронуть, и даже Гуадальмедина сменил гнев на милость. Вот потому мы и сидели теперь, окруженные стражей, на ступенях колоннады и попивали вино, покуда наш государь пребывал в своих покоях. Все возвращалось на круги своя. Уж не знаю — к добру ли, к худу.

Щелкнув пальцами, Альваро де ла Марка велел подать еще вина, а когда слуга принес кувшин, с улыбкой обратился к моему хозяину:

— За сегодняшнее дело, Алатристе! За короля и за тебя!

Он выпил и тотчас протянул сверху вниз затянутую в перчатку руку, то ли желая помочь капитану подняться и произнести ответную здравицу, то ли для рукопожатия. Однако тот остался сидеть как сидел, поставив кувшин на колени и будто не замечая протянутой руки. Глаза его были устремлены на четыре мертвых тела, лежащие в ряд под дождем.

— Ты, может быть… — начал Гуадальмедина.

И тотчас осекся, и улыбку будто стерли с его губ. Взглянул на меня, но я отвел глаза. Он постоял минутку, рассматривая нас, потом очень медленно поставил кувшин на пол, повернулся и пошел прочь.

Я молчал, сидя рядом со своим хозяином, слушая, как стучит дождь по черепичной крыше, — и наконец пробормотал:

— Капитан…

Одно слово. Я знал — этого достаточно. Жесткая рука легла мне на плечо, потом ласково потрепала меня по шее.

— Мы живы, — произнес он, помолчав.

Я вздрогнул от холода и от воспоминаний. Но помнил я не только о том, что произошло сегодня в лесу.

— Что с ней будет теперь? — тихо спросил я. Капитан не обернулся ко мне.

— С ней?

— С Анхеликой.

Какое-то время он не разжимал губ. Задумчиво глядел на дорогу, по которой увезли Гвальтерио Малатесту на свидание с палачом. Потом качнул головой и сказал:

— Нельзя же всегда оставаться в выигрыше.

Тут вокруг раздались голоса, воинственно зазвенело оружие, затопали тяжелые шаги. Стрелки в блестящих от дождя кирасах уже сидели в седлах. К воротам подъехала карета, запряженная четверкой рыжих коней. Снова появился Гуадальмедина — на этот раз в изящнейшей, расшитой драгоценностями шляпе, — сопровождаемый еще несколькими придворными кавалерами. Скользнув по нам взглядом, граф отдал распоряжения. Снова грянули команды, заржали лошади, и нарядные стрелки выровняли строй. Из дома вышел король. Гетры он сменил на сапоги, каскетку с козырьком — на шляпу, зеленое сукно охотничьего костюма — на расшитый золотом синий бархат, — и прицепил к поясу шпагу. Косар, капитан и я поднялись. Все обнажили головы, кроме Гуадальмедины, который, как испанский гранд, пользовался привилегией оставаться в присутствии монарха в шляпе. Филипп Четвертый, глядя поверх голов, бесстрастный и отчужденный — в точности как в лесочке, когда выпалил в лоб наемному убийце, — прошел мимо, не удостоив нас взглядом, сел в карету, подъехавшую к самым ступеням. Но в тот миг, когда Гуадальмедина уже собирался убрать подножку и закрыть дверцу, король тихо сказал ему что-то. Мы видели, как Альваро де ла Марка наклонил голову, ловя эти слова и не обращая внимания на дождевые струи, хлеставшие сверху. Потом сдвинул брови и кивнул.

— Алатристе! — позвал он.

Я обернулся к хозяину, растерянно глядевшему на Гуадальмедину и короля. Вот он двинулся к ним, выйдя из-под купола колоннады на дождь. Голубые глаза Филиппа, водянистые и холодные, как у рыбы, обратились к нему.

— Верните ему шпагу! — приказал граф.

Появился сержант со шпагой и всей причитающейся ей сбруей. На самом деле то была не капитанова шпага, а та, которую он позаимствовал у заколотого бородача. Алатристе, еще более растерянный, подержал ее в руке, потом медленно опоясался ею. Вновь поднял голову. Резко очерченный профиль с крючковатым носом над густыми усами, с которых стекали капли дождя, делал его как никогда похожим на ловчего сокола — птицу хищную и недоверчивую.

— Мне? эту пулю… — проговорил Филипп, словно размышляя вслух.

Я недоумевал недолго: тотчас вспомнилось, что когда Малатеста взял короля на прицел, именно эти слова выкрикнул мой хозяин, который теперь со спокойным любопытством смотрел на его величество, будто спрашивая себя, что за всем этим воспоследует.

— Дайте ему вашу шляпу, Гуадальмедина, — потребовал король.

Воцарилась тишина. Наконец граф повиновался, хоть и не слишком охотно — а кому, спрошу я, охота мокнуть? — и передал капитану свою великолепную шляпу, украшенную фазаньими перьями и брильянтами на ленте.

— Наденьте ее, капитан Алатристе, — приказал Филипп.

Впервые за все время знакомства увидел я своего хозяина в полнейшем замешательстве. Еще мгновение он растерянно вертел шляпу в руках.

— Наденьте, — настойчиво повторил король.

Капитан кивнул, хотя по-прежнему ничего не понимал. Посмотрел на его величество, перевел взгляд на Гуадальмедину, потом — на шляпу. Потом — только что не пожав плечами: мол, воля ваша — надел ее.