Марш Акпарса

—      Государь мой...

—      Истинно так! Ромка Головин тебе же ризу, святотатствуя, порвал, а ты его из ссылки вымолил. От главы боярина Темкина меч карающий я отвел не по твоей ли просьбе? А не ты ли угово­рил с князей Ивана Кубенского, Петра Шуйского, Александра Горбатого да Димки Палецкого великую мою опалу снять и в Москву их воротить. Я думал, наказанных мною уже не осталось, а ты снова...[1]

—      Выслушай, великий государь, потом упрекай. Не мягкосердия ради вымаливаю я из твоих карающих рук людей русских, а ради дел великих. Их впереди у тебя, сын мой, столь много, что для исполнения нужны великие умыслы и сильные руки. Вот ты упрекнул меня за князя Александра Горбатого. А ведь ты его на­казал напрасно. Вернее и честнее воеводы не сыскать. И в ратных делах умница великий. Кто храбрее Темкина на поле битвы? Ни­кто. А ты ему голову хотел отрубить. Вот ты сказал, что человек, который написал сии заметы, молодец. Ведомо ли тебе, что он от опалы царской более семи лет в лесах хоронится. И делу, ради которого ты прибежал ко мне, он полжизни отдал. И даже теперь, когда держава изгнала его, он ради пользы государства нашего ходит по лесам и народ черемисский к вере православной помалу приобщает. Вот ты о великую задачу споткнулся и не знаешь, с какого боку за нее приняться. Он же половину дела твоего уже сделал и сколь может сделать еще, ежели его пожаловать. А ты говоришь—не проси.

—       Кто он?

—       Шигоня, дьяк Пожогин.

—       А-а... помню, помню. Противу матери моей пошел, и его на­казали...

—       Напрасно. Оный Шигонька...

—       Знаю. Передай ему, что вину сущую или не сущую я ему прощаю. И жалую его своей милостью. Скажи, чтобы дело нача­тое он творил смело и именем моим... Денег пошли ему из твоей казны, потому как дело сие не токмо государево, но и святой церкви.

—       Спасибо тебе, сын мой, за Шигоню. Денег я ему и посылал и еще пошлю. Одначе я сказал тебе не все. При покойном отце твоем служил на Москве черемисский княжич. Дослужился он до сотника, но потом от службы убег и сыскан не был. Ныне из­вещает меня Шигоня, что тот человек на Горной стороне князь и будто радеет он к Москве и православию, однако высказать это боится.

—       Отчего же?

—       Живет он словно меж трех остриев копейных: с одной сто­роны-татары, с другой—свои же язычники, а с третьей—перед Москвой страх. Как-никак, а убег из Москвы-то.

—       Ежели в Москву тот князь приедет, гостем моим будет. Так и передай. Вижу, еще за кого-то просить хочешь.

—       В пустынных местах среди черемис диких скитается бывший постельничий отца твоего...

—       Санька?

—       Он, великий государь. Санька тому князю друг большой — вместе из Москвы бежали. Ты бы и его...

—       Саньку не прощу. Он матерь мою оскорбил... оболгал. Поя­вится в Москве—язык вырву. И не проси. А с Шигонькой сно­ситься будешь, передай: пусть о том князе черемисском он напи­шет поболее. Гонца к нему ноне же пошли.

Митрополит кивнул головой. Иван встал, подошел под благо­словение, потом приложил сухие губы к руке Макария и быстро вышел. У порога встретился с Сильвестром, прошел мимо него, будто не заметил.

ПИСЬМО ШИГОНЬКИ Великий Государь мой Иван Васильевич!

Жалованное слово твое дало мне ныне крылья, и я, подобно

херувиму, слетал на Горную сторону, чтобы веление твое сполнить. И все, что я немощным умишком своим познал о князе гор­ном черемисском и его народе, в руки твои передаю и буду вель-

ми рад, коли сие для блага государства сгодится.

Вся сторона об сю сторону Волги суть край нагорний чере­мисский, и сидят в нем не токмо черемиса, но и народ, чуваша зовомый. Живут сии два народа в дружбе и орют, и сеют, и еще охотой промышляют. Друг от друга и чуваша и черемиса рубе­жами не делятся, друг другу помогают, и вся горняя от Волги сторона под единой властью пребывает. И коль, государь мой Иван Васильевич, ты услышишь что-либо про черемисский край, то знай, что в крае том не токмо черемиса, но и чуваша в таком же, ежели не боле, числе пребывает. Люди живут в сельбищах, сиречь илемах, кои разбросаны по горам и лесам приволжским. Одначе кроме илемов есть прочия городища, где живут те люди во множестве, там торговлишку ведут, железное дело знают, и прочих мастеров немало есть. Пребывают люди той стороны в нужде великой, живут под тяжелой рукой казанцев, кои держат их в страхе и бедности. Все они подъясачные мурзы Кучака. Оный крымец сосет их соки, аки паук. В пору, когда на Казани сидят ханы наши доброхоты, тот Кучак убегает в Крым, одначе люди его остаются и послабления черемисе не дают, а ханы доброхоты наши добраться до сих земель не успевают. На ле­вом берегу реки Волги иной край: там луговая черемиса пребы­вает. Кокшайская, Илетская да Ветлушская числом гораздо бо­лее, чем горняя. Они такие же трудники, землепашцы и охотни­ки, одначе в иных местах мурзы хлеб родить им не велят, и оттого край тот скудеет. Я, грешный, в краю том был, рядом с людишками жил, говорю тебе, государь, они к нашему народу относятся душевно, без злобы. Правит тем народом черемисский князь Аказ, сын Тугаев. Татары зовут его Акубей, сиречь князь Аку. Правит тот Аказ землей не самолично, а со старей­шинами. И собирает князь тех старцев на совет токмо по поз­волению татар.

Узнал я, что князь Аказ долгое время жил в Москве, и наша вера и наши обычаи ему по душе. Недалече от своего вотчинного двора часовенку соорудить позволил, и сам окрестился в нашу веру. Доподлинно знаю я: русских он любит. Жёнка князя Аказа в Казани, взята была туда насильно.

Был у князя в избе и с ним баял. Сказал он, что хочет пого­ворить с тобой, великий государь, а о чем поговорить—не ска­зал. Я своей дурной головой понял, что он доброходствовать тебе удумал.

Жду твоих повелений. До самой смерти раб твой дьяк Шигоня Пожогин.

ДЕЛА ЯСАЧНЫЕ

Осень подкрадывалась осторожно, как лиса. Она вползала на лесные тропинки и холмы, заметая свои следы багряным хвостом опавших листьев.

Ветер, не по-летнему свежий, выносил на поляны золоченые лепестки берез и красные, похожие на медные пятаки, листья оси­ны. Многие деревья оголились, и от этого лесные тропинки стали светлее. Рябина красовалась рдеющими кистями ягод.

Осень—самое веселое время: собран хлеб, ссыпано зерно в ли­повые кади, за лето нагулялась жирком скотина, подрос молодняк. Сделан большой запас орехов, грибов, ягод. Осенью охота самая прибыльная. Лучшие шкурки охотник добывает в эту пору.

И поэтому осенний праздник жертвоприношения богам самый большой, многолюдный. После обильной еды и питья речь зашла о стычках с татарами. И снова не было среди людей единодушия. Иные хвалили Янгина, а больше ругали. Особенно старались Япык да Урандай.

Япык встал на короб и, обращаясь ко всем, сказал:

—      Завтра надо пойти к Янгину и сказать ему, что он негодный лужавуй. Янгин всех нас погубит. Если татар разгневать, они не пощадят ни правого, ни виноватого. Пойдем завтра к Янгину.

Кто-то закричал: «Пойдем!», а иные кричали: «Не надо!»

И начался великий спор.

О приходе татар узнали очень поздно. Люди не ждали их так скоро, и все растерялись. А растеряться было отчего: мужчины сошлись сюда со всех илемов без оружия, только с ножами. Как теперь сражаться с насильниками? Унести свое добро в лес не бы­ло времени. И тогда старый Аптулат посоветовал: все, что есть дорогого, спрятать в священной роще. Так и было сделано. Тата­ры никогда раньше не входили в кюсото.

Алим ворвался в селение, как ураган. Джигиты перескакивали через изгороди во дворы и всюду находили безлюдье.

—      Они, наверное, скрылись в роще,—крикнул Алим и направил копя в кюсото. Джигиты бросились за ним.

Первым перемахнул через изгородь Алим.

—      Смотрите, здесь весь скот и много добра!—крикнул кто-то из глубины рощи.

—      Эге-гей! Забирай все, выгоняй скот!—ответил Алим.

Там, где не только ветку, листочек сорвать никто не смел, па­дали срубленные под корень молодые березы, облетали сучья ве­ковых дубов. Татары выламывали дубинки и выгоняли из рощи « кот. Из гибких стволов березок делали наподобие носилок и вы­носили на них шкуры и всякое добро. Прошел всего какой-то миг — испоганилась, опустела священная роща.