Вишенка. 1 том

Три из особ женского персонала труппы сидели у окошка; благородный отец ходил взад и вперед по комнате; красавец Монтезума лежал на кушетке, задравши ноги кверху и закинув голову на сложенные под затылком руки. Кюшо и госпожа Гратанбуль уже уселись за стол; Дюрозо что-то черкал карандашом, а Пуссемар наблюдал за тем, чтобы стол был хорошенько накрыт.

— Нет, в этом трактире ужина, видно, совсем не полагается! — воскликнул Кюшо. — Нечего сказать, порядок тут незавидный!..

— Совершенно согласна с вами, — заметила мать Альбертины.

— Ну, потерпи немного, друг мой, — сказала Элодия, — успеем, к тому же ведь еще не все собрались, ты сам видишь.

— Ну так что же? Нам же хуже, если бы ужин был подан, мы бы уже, конечно, не стали дожидаться тех, кто опоздал. А кого нет?

— Зинзинеты и Анжело.

— Ишь ты! Обоих вместе! Как это странно… — захихикала толстая Альбертина. — Хорошо, что между нами нет злоязычных.

— Что ты хочешь этим сказать? — отрываясь от своих расчетов, спросил Фигаро, с некоторого времени имевший счастье пользоваться исключительным благоволением Зинзинеты. — Мне кажется, что ты своему языку даешь-таки порядочную волю.

— Вот дурак-то, вздумал обидеться простой шутке или, быть может, не на шутку ревнуешь?.. Ну, в таком случай, любезный друг, мне жаль тебя! — И, обращаясь к своим товарищам, Альбертина прибавила вполголоса: — Как бы не так, станет Зинзинета с ним церемониться! Не с Анжело свяжется, так с другим, не все ли равно…

Госпожа Гратенбуль, молча улыбнувшись словам дочери, между тем выбрала самый большой стакан.

— Скажи, пожалуйста, Дюрозо, сколько мы выручили чистого барыша в Фонтенебло? — спросил Монтезума задирая нос еще выше прежнего.

— Подожди, сам еще не знаю, дай сосчитать!

— Однако гроза-то собирается не на шутку! — Госпожа Рамбур отошла от окошка. — Я боюсь дольше оставаться тут.

— А я так люблю грозу, — заметил благородный отец, — это благородно, величественно!

— Да, когда сидишь под крышей, так очень величественно, — проворчал Пуссемар, — лишь бы Вертиго чего не надурила там, в конюшне.

— Чего ей там дурить?..

— Да она ведь тоже не любит грозы, прямо как госпожа Рамбур.

— Это еще что за новости? — раздался раздраженный голос почтенной артистки. — Вы находите, что я похожа на Вертиго, лошадь? Прекрасное сравнение, нечего сказать, прелюбезное сравнение! Вы любезнее ничего не могли сказать мне..

— Ну, теперь госпожа Рамбур разобиделась, — шепотом заметила Альбертина, потирая руки. — Ну до чего сегодня все слабонервны!..

— Это оттого, что в воздухе много электричества, — объявляет благородный отец, останавливаясь перед окном.

— Ишь ты! Гранжерал и в электричестве даже толк знает!.. Какой у нас ученый объявился! Я кое в чем тоже толк знаю, моя голубушка; кто был ‘ клерком у нотариуса, тот уж, верно, не осел какой-нибудь…

— Это еще не причина — мало ли ученых ослов!.. Это мне напоминает бедного Дюфло, мужа госпожи Дюфло, первой Лионской виртуозки. Уж на что глуп был, сердечный, а то и дело все ходил за кулисами, с книгою под мышкой, его так и прозвали ученым ослом. Ты ведь, впрочем, знаешь, милый мой Гранжерал, что это я вовсе не на твой счет говорю. Я тебя от души люблю!

— Да ведь я и не обижаюсь нисколько.

— Послушай, Гранжерал, зачем ты не пошел в нотариусы? — поинтересовалась госпожа Рамбур. — Кажется, что может быть лучше этого!

— Конечно! Я и сам знаю. Но что делать — это все проклятая любовь к театру! Уж как страсть одолеет человека, ничем в мире от нее не отвяжешься! Я видел на сцене Флери и с того дня решился, что я тоже буду актером.

— Желала бы я знать, что общего между ним и Флери! — Альбертина прикрыла рот платком, наблюдая за матерью, которая в эту минуту искала, нет ли стакана еще больше.

— Ну как бы там ни было, — продолжала старуха, — а тебе небось все-таки жалко, что ты не попал в нотариусы?

— Да не ему одному жалко, а всем нам, и публике тоже, — прошептала Альбертина.

— О нет, я этого не скажу, я в своей артистической карьере больших неприятностей не видал. Конечно, в другом положении я был бы значительно богаче.

— Ну, это было нетрудно, — пробормотала Альбертина, обращаясь к Дюрозо.

— Но для кого важны любовь к искусству и аплодисменты публики, тому другого богатства не надо!..

— А ужинать мы сегодня положительно-таки не будем! — Кюшо с мрачным видом раскачивался на стуле. — Быть этого не может! Что же этот трактирщик, забыл, что ли, о нас? Голубчик Пуссемар, отчего бы тебе ни заглянуть, что делается на кухне? Вот мило-то было бы с твоей стороны!

— Да, да, Пуссемар, ступайте, ступайте, — прибавила мать Альбертины, — у меня просто судороги в желудке начинаются.

— Иду, господа, иду.

В ту минуту как Пуссемар вышел из залы, в ту же дверь порхнула Зинзинета, напевая какую-то веселую песенку. Фигаро поднял глаза, строго взглянул на Дежазет и насмешливо заметил:

— Нам сегодня что-то необыкновенно весело, видно, на душе есть какая-нибудь радость…

— Да я, кажется, редко когда грустна бываю, — отвечала Зинзинета, поправляя прическу перед зеркалом, с которого сошла почти вся амальгама, поэтому все лица в нем казались зеленоватыми. — Что это с тобой сегодня, Дюрозо? Уж не хочешь ли ты со мною поссориться? Если да, так ты так прямо и говори. Я терпеть не могу придирок и сама всегда действую начистоту. Хочешь, что ли, разойтись со мною? Так говори прямо, мы с тобой сейчас же и покончим!

— Не угодно ли полюбоваться, — прошептала Альбертина. — Ну, если бы я была на месте Дюрозо, я бы знать ее не хотела после этого!

Но Фигаро, в расчет которого, по-видимому, вовсе не входила ссора с Зинзинетой, опять принялся за свои расчеты, проговорив в ответ:

— Те-те-те! Эк вы расходились, сударыня! Должно быть, гроза-то со всех сторон собирается не на шутку! Молчу, молчу, не сердитесь!

— И прекрасно делаешь, что молчишь.

— Ну что же, в конце концов какой результат в Фонтенбло? — спросил Монтезума, вновь переменяя положение и потягиваясь.

— Сейчас, сейчас, заканчиваю.

— Черт знает, что за зеркало! — воскликнула Зинзинета, возясь со множеством цветов и лент, так любимых провинциальными актрисами. — В нем лицо кажется каким-то желто-зеленым!

— Ну, я не знаю, в каком бы зеркале она увидала себя беленькой, — прошептала Элодия, обращаясь к Альбертине.

— Четыреста пятьдесят франков, шестьдесят сантимов чистого барыша! — самодовольно объявил Дюрозо.

— Да, это отлично! — заметила старуха.

— Да, мы имели дело с публикой, достойно сумевшей оценить нас, — сказал Гранжерал.

— О, публика была чудная! — воскликнула Элодия.

— Это тебе потому так кажется, что кто-то бросил дрянной букет! — Зинзинета, вскочив, принялась усердно вальсировать со стулом.

— Этот-то букет дрянной! Вот, душа моя, он был великолепен! Посредине была прелестная камелия.

— Вовсе не камелия, а георгин!

— Нет, камелия!

— Нет, георгин!

— Нет, камелия! А ты бы не отказалась от такого букета!

— Вот хитрость-то! Да если бы мне не на шутку захотелось такого букета, я бы купила его сама и дала бы десять сантимов мальчишке, чтобы он мне его бросил. Вот тебе и вся недолга!

— Что ты этим хочешь сказать, Зинзинета? Уж не воображаешь ли ты, что я сама поднесла себе букет, когда играла роль посланницы? Слышишь, Кюшо?.. Говорят, что ты сам бросаешь мне букеты.

— Я и не говорила, что это твой муж тебе бросил.

— Еще бы ты попробовала.

— Да уймитесь, что ли! Если бы мне кто бросил цветов или конфет, я бы и осведомляться не стал, кто это бросает.

— Фи, Кюшо, вы этого не думаете! — воскликнула госпожа Гратенбуль, которой всякий подобный разговор напоминал о грустном событии, заставлявшем ее отказаться от театра.

— Я думаю одно только, что нас хотят оставить без ужина, вот что я думаю, и мысль эта сильно тревожит меня… Но вот и Пуссемар. Послушайте, о добродетельный Пуссемар, вы, верно, знаете, отчего нам не дают ужинать? Не случилось ли какого-нибудь несчастного события на плите или в печке?