Мэри Роуз

— Люди много болтают, — сетовал отец Бенедикт, ястребиное лицо которого исхудало и стало похоже на череп мертвеца.

— Какие люди, почтенный отче?

— Люди на кухне и в прачечной. Они говорят, что моего мальчика бросили в темницу за то, что он перевозил еретические письмена. Но он не делал этого. Он никогда бы так не поступил.

— Нет, конечно нет.

— Надо было выбить из него это.

Фенелла вскочила.

— Вы не могли сделать этого! — набросилась она на него и подумала: «Любимый, почему я никогда не говорила тебе, как горжусь твоим упрямством, с которым ты относишься к миру? Без топанья ногами. Без пылких заявлений. Просто потому, что ты не можешь иначе, можешь лишь быть собой».

— Ему это никогда не требовалось, — прокряхтел отец Бенедикт. — Он верный католик. Если стены мира рухнут и все мы полетим в ад, мой мальчик устоит.

«Твой мальчик верит, что на небе пусто и что нет ни Бога, ни дьявола, которым было бы дело до его мучений, — с грустью подумала Фенелла. — Как человек может вынести подобное? Как человек, которому грозит смерть, может выносить мысль о том, что после смерти есть лишь вечное молчание? Неужели ты не мог убедить своего мальчика, что наш Бог обнимает нас, когда мы плачем?»

Фенелла вытерла крошки с губ старика, пожелала ему доброй ночи и отправилась в соседнюю комнату, к Летисии Флетчер. «Этот костлявый священник, который теперь живет в соседней комнате, — это он сделал тебе сына? Разве ты не могла сказать Энтони, кто его отец? Не дьявол, не разбойник, а священник, которого он любит. Разве ты не знаешь, как много это значило бы для него?»

Фенелла проглотила свои вопросы и промолчала. Она по каплям влила в старуху смесь из козьего молока и лука-порея, помогавшую от вздутия живота, а затем спросила Ханну, нужна ли ей помощь с детьми. Как-то раз на лестнице ее встретил сэр Джеймс.

— Я беспокоюсь за тебя, — произнес он. — Ты себя растрачиваешь.

— Вы себя тоже, — вырвалось у Фенеллы.

Сэр Джеймс всегда был красивым мужчиной, полным сил, которому время не могло причинить вреда, хотя волосы его были седыми, сколько она его помнила. Но с недавних пор он стал выглядеть ровно на свой возраст.

Оба рассмеялись. Не радостно, но не в одиночестве.

— Если быть до конца честным, я беспокоюсь за Сильвестра больше, чем за нас, — признался сэр Джеймс.

— Я тоже. — В животе у Фенеллы что-то сжалось. — Иногда я думаю, не должны ли мы помешать ему ездить в Лондон. Все, что они делают с Энтони, вдвойне бьет по Сильвестру.

— Так было всегда. И насколько Энтони крепок, настолько же мягок и чувствителен Сильвестр. — Сэр Джеймс запнулся, увидев, как изменилось ее лицо. — Нет, Фенелла, я не это имел в виду.

Я не хочу отдать им одного, чтобы пощадить другого, да и Сильвестр никогда бы на это не пошел. Пусть будет, как будет. Пусть Сильвестр ездит и борется, однажды он вернет Энтони домой. Не спрашивай меня как, но он ни за что не сдастся.

И сэр Джеймс ушел, ему нужно было просмотреть бумаги для верфи, а Фенелла отправилась месить тесто с Карлосом и тетушкой. Они продолжали жить, потому что у них было занятие. Так прошло пять лет.

Фенелла не однажды упрашивала Сильвестра жениться на Ханне. Но тот и слышать ничего об этом не хотел, даже когда Ханна стала полнеть. Заботливый мужчина, которого она знала, словно оглох, когда речь зашла о женщине, в животе у которой рос его ребенок.

— Разве Лиззи и Люку плохо живется? — спрашивал он. — Разве я не люблю обоих? Видит Бог, я рад, что в нашем доме есть дети, и я буду рад третьему ребенку. Я позабочусь о том, чтобы у него всего было в достатке.

— К черту, третий — твой собственный ребенок, Сильвестр!

— А какая разница? Или ты думаешь, что я мог бы любить родного брата больше, чем Энтони?

Третий ребенок оказался девочкой, он был таким же златовласым и розовым, как Сильвестр, и умер через час после родов. Сильвестр сдержал слово. Он позаботился о том, чтобы у ребеночка всего было в достатке. Он укачивал его на руках, пока не пришел священник, который крестил умиравший комочек ради страха смертного, а затем провел последний ритуал. Под именем Хуана Анна Хенли ребенок был внесен в церковные списки и погребен в освященной земле, на кладбище монастыря Св. Фомы.

Фенелла продолжала тревожиться за Сильвестра, поскольку это было легче, чем тревожиться за Энтони. «Ты так далеко, любимый мой, что иногда я задаюсь вопросом, существуешь ли ты на самом деле. Существую ли я на самом деле? Ты и я вместе — это самое реальное из того, что случилось в моей жизни».

В первые годы каждая искорка надежды волновала ее, но в какой-то момент силы оставили Фенеллу. Когда весной Сильвестр испытал новый прилив мужества, Фенелла не могла испытывать то же самое. Он снова исчез под покровом ночи, уехал в Лондон, а ей оставалось лишь молиться, чтобы он не сломался от нового разочарования.

Но затем вместо Сильвестра пришло письмо. Сэр Джеймс принес конверт на кухню, швырнул его на пахнущее дрожжами тесто, которое Фенелла готовила по рецепту старой Дины.

— Вот, полюбуйся! — воскликнул он. Лицо его сияло. — Есть ли в этой стране еще хоть кто-то, кто писал бы письма так, как мой сын?

Так Фенелла поехала в Лондон. По пути ее охватил страх. Не только при мысли о том, во что могли превратить Энтони за эти пять лет, но и о том, во что они превратили ее. Срастется ли то, что было разорвано в течение многих лет, или же их отчаянная любовь задохнулась?

Сильвестр встретил ее на ступеньках. Она не стала спрашивать его, как он оказался в роскошном доме за рекой.

— Не пугайся, — попросил он.

— Не буду, — ответила она и тут же испугалась.

Сильвестр повел ее вверх по лестнице, в комнату на галерее.

Окно было завешено гобеленом, отчего внутри становилось темно. У кровати, прислоненная к столбику, стояла лютня Сильвестра, сделанная из тирольской вишни.

— Он не разговаривает, — прошептал Сильвестр. — Врач говорит, что в горле у него нет видимых ран, но я не слышал от него ни слова вот уже больше года.

Фенелла увидела очертания тела Энтони под блестящим шелковым одеялом, и ее страх развеялся. «Ты в моем маленьком сердце. Привязан якорными цепями. Запечатан смолой конопатчиков».

— И не ест. Приходится заставлять его, и сердце кровью обливается.

— Пожалуйста, — попросила Фенелла. — Не говори о нем так, словно его нет или он не в своем уме.

— Здесь твоя Фенхель, — произнесла она, обращаясь к Энтони. — Я приехала к тебе, я не буду торопить тебя, поскольку мне кажется, что нам обоим нужно время. Но мне ужасно хочется побегать, как мы бегали у канала, когда не могли ждать.

Энтони не повернулся к ней. Она думала, что каждое движение будет даваться ей с трудом, но это оказалось легче легкого. Она села рядом с ним на краешек кровати, затем положила голову на постель, зарылась носом в волосы на затылке. Повязка на шее пахла медово-ромашковой мазью, а волосы — лавандой, которой цирюльники вымывают вшей. Фенелла рассмеялась. Она судорожно искала слова, которые должны были заставить его повернуться, и смеялась, потому что у него был запах сада сэра Джеймса, как он пахнет в самый разгар лета. И смех разрушил неприкосновенность.

Он обернулся.

Глаза Энтони были широко открыты. Выражение в них отсутствовало, но взгляд не был ни слепым, ни равнодушным, а брови были по-прежнему черными как смоль. Волосы чисто вымыты, растрепаны после сна. От виска до скулы тянулась свежая, недавно зарубцевавшаяся рана.