Первостепь

Шаман глядит испытующе, и Режущий Бивень сразу же побледнел, понятно ему, на что намекает шаман, конечно, понятно: вспомнил-таки про фигурку, но – всё равно «но», не согласен Режущий Бивень, никак не согласен. Еохор озирается по сторонам, словно ещё что-то ищет, что-то или кого-то, что-то замечает,.. обычную палку. Он, деланно покряхтывая, встаёт, идёт за палкой, заодно подбирает два камня. Потом ставит палку поперёк лежащего на земле бивня, посередине, устанавливает на оба конца палки по камню. Палка начинает шататься, вот-вот упадёт, но всё же удивительным образом держится. Очень ловко шаман её установил.

– Это есть справедливость, - поясняет шаман. – Равновесие. Один камушек – мужская сила, другой – женская. Попробуй, сдвинь один к другому. Что будет?

Режущий Бивень знает, что будет, понятно и так. Не удержится палка, опрокинется, свалится на землю вместе с камнями. Прав шаман, он это чувствует, что прав, потому садится – и всё равно возражает:

– А ежели сдвинуть поближе оба камня сразу, так ведь можно…

Нет, он сам не верит себе, своим же словам, и шаман это чувствует. Качает головой и говорит сверху назидательным тоном, как ребёнку:

– Наверное, можно. Только ни мне, ни тебе не дано этого сделать. Всё должно оставаться как есть. Иначе мир тронется.

«Что с того? Пускай трогается!» – хочет крикнуть Режущий Бивень. Хочет, но не кричит. Еохор, похоже, и так его слышит. Опять качает головой:

– Глупец, не ведает, что творит!

Еохор напуган, делает вид, что напуган, как делал вид, что кряхтит, усталым прикидывается, стариком.. или вправду напуган… Шаман уходит, а Режущий Бивень остаётся, чтобы возмущаться самому себе. Что он такого особого «натворил»? Как может мир стронуться? Великий лёд вернётся что ли? В его животе тяжко сгрудился неприятный осадок. Всё равно ему непонятно. Всё равно он против оргий. Но шаман в чём-то прав, хоть и мудрёно тот выражается. Другого пути, действительно, нет. Ему, скрепя сердце, придётся участвовать в общем празднике. И отпустить Чёрную Иву.

А шаман, медленно отойдя на несколько шагов, вдруг оборачивается. Он ещё не всё высказал. У него за пазухой тоже вопрос:

– Белый дух не приходил к Режущему Бивню?

– Приходил, – омертвелые губы послушно отвечают сами, как может он соврать?..

– Вот видишь, – криво усмехается шаман. – Ежли каждый захочет танцевать свой отдельный танец, тогда наш общий танец расколется на куски. Как брошенный с высоты большой камень… Как высь-камень, который изредка падает с неба… Что поведал Простёрший Десницу?.. Молчишь?

Режущий Бивень действительно молчит. Потому что все слова вышли. Потому что нечто внутри него сжалось, так сильно, что уже не разъять. Ни за что не разъять. Ни за что.

Шаман, смерив презрительным взглядом бледные губы охотника, вдруг испускает ветер из задницы и хохочет. Долго хохочет. А потом уходит окончательно.

Режущий Бивень садится на землю. Ноги не держат его.

Духам «нравятся оргии». А шаману нравится Маковый Лепесток. Девочка Маковый Лепесток! Де-воч-ка!

Он думает о чём-то ещё, что-то злое, рассерженное, что-то внутри него думает, а он сам… где он сам? Кажется, ищет глазами эту самую девочку. Но находит старуху. Старуха Утка опять глядит на него, толстая, жирная, он поймал этот взгляд, её веки оплыли, глазки кажутся поросячьими, старая дряхлая кабаниха, еле ходит по этой земле, еле ноги переставляет, живот свисает почти до колен, не танцует со всеми, как такой танцевать – сразу ветер испустит. (Как тот шаман!) Не танцует, глядит на него. И он тоже глядит в ответ. И даже вдруг улыбается. Прав он, конечно же прав! Он возьмёт Утку на оргиях. Выпьет мочи и возьмёт. Пускай будет по-ихнему. Пускай будет. Пускай подавятся…

****

След детёныша вёл в кустарник, в самую чащобу. Детёныш торопился, от кого-то убегая, и на нижних колючих ветках часто попадались длинные спутанные нити шерсти мамонтёнка.

Мамонт – плохой следопыт, нет у него такого опыта, не приходилось раньше выслеживать. Разве что большие деревья может он выследить да зелёную траву. Но те не оставляют следов внизу, тех надо учуять поверху, а тут мамонту пришлось уткнуться хоботом в землю и нюхать, нюхать, нюхать. Даже пихать хобот в рот, чтоб лучше чуять. Нужда заставит. Ведь он умеет выслеживать воду, когда та уходит под землю и прячется на глубине. Детёныш тоже куда-то ушёл и спрятался от него. Не откликается на зовы, как должны делать мамонты, чтобы их легко могли отыскать. Но детёныш затаился, подобно воде под землёй в сильную засуху. Но воду мамонт уже нашёл, очень много воды. Найдёт и детёныша. Он знал, что найдёт. Ни за что не отступит. Он взял след и упорно двигался по этому следу, не взирая на любые препятствия.

Вскоре след детёныша пересекли следы большого медведя. Хищник остановился и долго обнюхивал отпечатки ног малыша, а потом двинулся следом. Двойной Лоб, обнаружив погоню за детёнышем, яростно затрубил, грозя страшными карами невидимому врагу, и стремительно бросился вперёд, тараня кусты и украшая их теперь уже длинной шерстью со своих боков. Однако спешка сбила его со следа. Было заметно, что по кустарнику шныряли куропатки, и сейчас где-то неподалёку кудахтавшие, также витал запах поднимавшегося от реки хорошо напившегося тяжёлого кабана, ещё лисица недавно шмыгнула под пологом веток в погоне за юрким зайцем, оставил пучок острых иголок крохотный ушастый ёжик, проползла, извиваясь, степная гадюка – все оставляли после себя отметины на земле и на ветках, но след детёныша исчез. Также как и след преследовавшего его медведя.

Двойной Лоб отчаянно трубил, задирая исцарапанный хобот, в надежде услышать слабый ответ – но только напуганные птицы стайками вспархивали с веток, да невозмутимо стрекотали кузнечики на редких прогалинах. Мамонту надоело сражаться с кустами, он выбрался на стрекочущую полянку и внезапно поймал обратно свежий запах медведя. Запах однако изменился, появилась какая-то примесь; Двойной Лоб до рези напрягал свои маленькие красноватые глаза, пытаясь тщательно разглядеть отпечатки когтистых лап в траве. И в нём вдруг открылось какое-то новое чувство. Охотничье. Его опасения подтверждались. Медведь ступал глубже, чем прежде, косолапый отяжелел.

Мамонт ринулся назад по медвежьему следу, и вскоре его хобот наполнился мерзким запахом крови и голой плоти. Рыжая лисица вертелась возле объеденного трупа кабана. Густой кустарник мешал заметить поживу всевидящим стервятникам.

Двойной Лоб прогнал лисицу и старательно обнюхал труп. Кабан не имел отношения к пропавшему мамонтёнку, но запах смерти всегда интригует, в нём что-то присутствует завораживающее. Ведь так будет со всеми, так уже стало с бывшим стадом Двойного Лба, и его последний взрослый представитель теперь изучал смерть кабана. Ничего в ней не было особенного. Красное мясо, противный запах, застывшая кровь и неподвижность. И тучи жужжащих мух. Кабан когда-то был сильным, его острые клыки глубоко рыли землю и сдирали кору с деревьев не хуже, чем бивни мамонта. Но крепкие медвежьи лапы свернули кабану шею, а острые медвежьи зубы выели бок и плечо.

Вернувшийся с водопоя медведь почтительно остановился поодаль и недоумённо глазел на любопытного гиганта сквозь частые прорехи серо-зелёного занавеса. Его тёмные невыразительные глаза сливались с бурой шкурой, и мамонт не замечал неподвижного хищника. Он охранял кабана. Ведь тот такой маленький, даже меньше пропавшего детёныша, и к тому же окровавленный. Мухи роятся над ним. Злобные мухи! Двойной Лоб махал хоботом, разгоняя мух, ему было жарко, как всегда, очень жарко, его не слишком большие уши активно обмахивали огромную голову, но жаркий воздух застревал в окружающих кустах так же, как в его длинной шерсти, и не мог рассеяться. И тогда мамонт захотел пить, труп кабана перестал его удерживать, потому что пить он хотел сильнее. Он двинулся к реке и сердито заревел, неожиданно почуяв затаившегося медведя. Тот бросился прочь, с треском ломая кусты, а довольный мамонт не стал отвлекаться на преследование беглеца.