Алхимики (СИ)

Ренье пришли на ум паломники, которых он встречал на Турской дороге: многие из них постоянно пребывали в состоянии молитвенного экстаза, и не было такой вещи, такого суждения, в котором они не усмотрели бы связи с Христом. Они находили ее во всяком обыденном деле: кусок хлеба делили на четыре части, три из которых съедали во имя святой Троицы, а четвертую — во славу любви, с которой Дева Мария давала пищу своему милому дитяте Иисусу; питье выпивали в пять глотков, по числу ран на теле Господа, и пятый делали двойным, ибо из раны на боку Христа истекали и кровь, и вода. По дороге они не пропускали ни одной церкви, ибо верили, что не ослепнут и не умрут от удара в день, когда ходили к мессе. Также верили они, что, пока длится месса, человек не стареет.

Но были и другие — эти так страстно искали Божьего знака, что ко всему остальному делались будто слепые. В своем рвении они порой доходили до исступления: из собственной души создавали храм и целыми днями усердно зазывали туда Господа. Когда же религиозный пыл исчерпывался до донышка, они уходили в сны и фантазии, почитая их за чудесные откровения. Их глаза, как и глаза Андреаса, не видели дольнего мира; вместе с тем им как будто открывалось что-то иное.

У Виллема Руфуса не было такого выражения — взор старика, хоть и подслеповатый, все еще не утратил живости и интереса к тому, что его окружало.

Ренье, чье раздражение не только не прошло, но по прибытии в Лёвен даже усилилось, ощутил, как в нем закипает злость на друга. В былые времена такое тоже случалось. Но достаточно было наградить Андреаса увесистым тумаком и получить такой же в ответ — и в тот же вечер все противоречия легко смывались рекой пенного ламбика. Пикардиец спросил себя, не вернет этот старый испытанный способ их прежнюю дружбу, не омраченную тенью Черного дома; но когда он уже готов был окликнуть приятеля, Андреас повернул голову и посмотрел на него в упор. Он не кивнул ему, не разомкнул сложенных на груди рук, не сделал шага навстречу, но его лицо изменилось, как в зеркале отразив чувства, обуревавшие пикардийца. На миг разделявшая их стена дала трещину, и каждый ощутил жар и бурление крови в жилах другого, нетерпение, притаившееся в уголках плотно сжатых губ, и вызов в упрямо выставленном лбе, как свои собственные. Оба напряглись, и их взгляды скрестились, как копья на ристалище. Потом, не проронив ни слова, они разошлись: Андреас остался стоять на месте, а Ренье широкими шагами устремился в центр города.

На Старом рынке солдаты Яна де Берга заняли все трактиры. Горожан почти не было видно. Неподалеку от «Лебедя» пикардиец наткнулся на компанию школяров, громко распевавших:

Они с вызовом глядели на солдат, а те отвечали им ругательствами. Но стоило хоть одному солдату приблизиться, как школяры бросались врассыпную, словно верткие рыбешки, чтобы собраться в другом месте. При этом они хохотали и пели:

А на улице Портных Kotmadams из окон осыпали солдат бобовой шелухой.

Виллем Руфус, кутаясь в шерстяное одеяло, сидел в своем кресле.

— Как здоровье, мэтр? — спросил его Ренье.

— Благодарение Господу и нашей любезной хозяйке, сегодня я чувствую себя гораздо лучше, — улыбаясь, ответил старик. — И тебя, слава Богу, я вижу в добром здравии. Ты отсутствовал несколько дней, сын мой. Поведаешь ли, что за нужда погнала тебя с места?

— Нужда остается нуждой, как ее не назови, — сказал пикардиец. — Наш брат ученый вечно сидит в ней по уши. Нужда — его хлеб, и питье, и молитва на сон грядущий. Нужда сосет его изнутри и глодает снаружи. На тот свет он уходит под плач нужды, и она же бросает последнюю горсть земли в его могилу. Не знаю наверняка, но может статься, что за все наши грехи мы расплачиваемся нуждой, и по нужде каждому будет отмеряно на том свете.

— Ты как будто не в духе, — заметил Виллем.

Ренье шумно выдохнул.

— Сам не знаю, мэтр, — произнес он нетерпеливо. — Я — точно крепость, осажденная врагом. Сердце мое гудит, словно набат, кровь кипит и зовет на битву. В моих руках столько силы, что я мог бы подбросить землю к небесам, а потом расколоть ее одним движением пальцев, как пустую скорлупку. Я… Да что там! Сейчас я видел солдат римского короля — они шныряют повсюду, помоечные крысы. Я видел их рожи, как вижу ваше лицо — сизые от пьянства, бледные от блуда, жадные, вороватые, тупые рожи — и расквасил ли я хоть одну, как мне того хотелось? Тронул ли я хоть одного из этих поганых ублюдков, явившихся сюда проливать кровь своих соотечественников? Начистил ли загривок хоть одному из мерзавцев, паскудников, паршивых псов, рожденных ледащими суками? Нет, я просто проходил мимо, хотя кулаки у меня зудели, как у чесоточного. Спросите меня, почему? Уж не потому, что страх вылился у меня в штаны!

— Почему же, сын мой? — кротко спросил Виллем.

— Не знаю, мэтр, не знаю! — с мукой в голосе повторил Ренье. — Но я чувствовал, будто бы на каждую мою руку повешена пятидесятифунтовая гиря, а на шею — жернов весом в сто фунтов, и от их тяжести плечи у меня ломило и выворачивало. И сейчас еще ломит.

Старик смотрел на него, подслеповато моргая.

— Тебя лихорадит, — сказал он с тревогой. — Не болен ли ты, сынок?

— Мне было бы легче, будь это болезнь, — ответил пикрдиец. — Но телом я здоров, как бык.

— Стало быть, причина в душе, — вздохнул Виллем. — Смятенный дух обнимает землю и овладевает плотью человеческой…

— Объясните, мэтр.

— Приглядись и прислушайся, и сам все поймешь. Воробьи тревожно пищат под крышей, воздух тяжел и влажен, хотя грозы нет и близко, хозяйская кошка целое утро таскала котят из подвала на чердак, из углов тянет плесенью, а люди не находят себе места и мечутся, подобно каплям ртути на железном подносе. Мой сын Андреас… — Старик снова вздохнул и провел по глазам трясущейся рукой. — Мой сын, да… Сокровенные свойства человеческой души рано или поздно выходят наружу. Чаще всего это происходит, когда, как сейчас, в природе усиливается Меркурий, неустойчивое начало.

— Стало быть, в нем все дело? — спросил пикардиец.

— Говоря «дело», философы подразумевают «Делание». Делание никогда не свершается в одном лишь тигле, но всегда — в природе, человеке и Боге. Весь мир подобен философскому яйцу, так же как человек есть фоб, в котором беспрерывно происходит выработка добродетелей. И оба они — сосуды в печи Господа, разогреваемые Божьим огнем. Процессы, операции, цвета, воздействия — все сходно с тем, что видит философ в своем атаноре.

— И что видно вам, мэтр?

— Нынче на рассвете я увидел двух змей, одну крылатую, а другую без крыльев. Эта вторая свернулась клубком на полу почти на том месте, где ты стоишь: она шипела и разевала пасть, готовясь к атаке, и яд капал с ее клыков. Крылатая не давала ей поднять голову, кружила над ней и била крыльями по глазам. При этом она пыталась взлететь выше, но не могла, потому что их хвосты были связаны. Я пытался разгадать эту загадку, но ты, сынок, не ведая того, открыл мне ключ к ее решению. Я увидел, что Меркурий, летучая природа, неразрывно связан с Серой, природой устойчивой: усиливаясь, он одновременно усиливает и подавляет ее. А что это, как ни первая стадия герметического процесса? В сосуде влияние Меркурия дает материи пеструю окраску; в человеческом теле оно вызывает лихорадку и брожение жизненных соков; среди людей — смущение умов и выход подавленных желаний. Клятвы, данные в это время, все недействительны, ибо будут нарушены. Но господство крылатой змеи длится недолго — не пройдет и сорока дней, как Меркурий уступит Сатурну, господину черного цвета. Чернота — знак гниения; философы называют ее западом, затмением, головой ворона, смертью. Людям она сулит помрачение рассудка, телесную слабость, летаргию; миру — разрушение, порчу, торжество лжи, раздоры и предательство.