Виконт де Бражелон или Десять лет спустя (3 тома) Ил. Ж.Боже

Арамис, пригвожденный к месту своим отчаяньем и своими сомнениями, напряженно следил за раздиравшей душу Филиппа борьбой, которую вели за нее два враждебных друг другу таинственных ангела. Эта пытка продолжалась ровно десять минут, испрошенных молодым человеком у Арамиса. В течение всех этих десяти минут, этой вечности для Филиппа и Арамиса, Филипп не отрывал своих глаз от неба, и они были печальными, влажными и молящими, Арамис не отрывал своих глаз от Филиппа, и они были жадными, горящими и пожирающими.

Вдруг голова молодого человека склонилась, мысль его вернулась на землю. Видно было, как взгляд его становился все более жестким, как морщился лоб, как рот принимал выражение суровой решимости; потом взор его снова стал неподвижным. И на этот раз в нем отразилось сияние мирского величия, на этот раз он был похож на взгляд сатаны, показывающего с вершины горы царства и власть земную на соблазн Иисусу. Лицо Арамиса просветлело. Филипп быстрым и нервным движением схватил его за руку.

– Идем, – произнес он, – идем за короной Франции, – Это ваше решение, принц? – спросил Арамис.

– Да.

– И непреклонное?

Филипп не удостоил его ответом. Он взглянул на епископа, как бы спрашивая его: да разве возможно отступать от уже принятого решения?

– Такие взгляды, как тот, что вы только что метнули в меня, огненными чертами рисуют характер, – произнес Арамис, склоняясь над рукой Филиппа.

– Вы будете великим монархом, монсеньер, верьте мне!

– Вернемся к нашему разговору, прошу вас. Я, кажется, уже сказал, что желаю уяснить себе две весьма существенных вещи: во-первых, каких опасностей и препятствий нам следует ожидать, и на это вами было отвечено, и во-вторых, каковы условия, которые вы мне поставите. Ваш черед говорить, господин д'Эрбле.

– Условия, принц?

– Конечно. Пустяки такого рода не могут остановить меня посередине пути, и надеюсь, вы не нанесете мне оскорбления, предположив, будто я настолько наивен, что могу верить в вашу полную незаинтересованность в нашем деле. Итак, без всяких уловок, без опасений откройте мне все ваши мысли по этому поводу.

– Я готов к этому, принц. Став королем…

– Когда?

– Завтра вечером, или, точнее, ночью.

– Объясните, как это произойдет.

– Охотно, но только разрешите сначала задать вам один вопрос, ваше высочество.

– Задавайте.

– Я послал к вашему высочеству верного человека, которому велел вручить вам тетрадь с некоторыми заметками; заметки эти были составлены с тем, чтобы ваше высочество получили возможность основательно изучить тех лиц, которые состоят и будут состоять при вашем дворе.

– Я прочел эти записки»

– Внимательно?

– Я знаю их наизусть.

– И поняли их? Простите, но я считаю для себя позволительным спросить об этом несчастного узника, который так долго был заперт в Бастилии.

– В таком случае спрашивайте; я буду учеником, отвечающим перед учителем заданный им урок.

– Начнем с вашей семьи, мой принц.

– С моей матери, Анны Австрийской? Со всех ее несчастий и рокового недуга? О, я знаю, знаю ее!

– Ваш второй брат? – отвешивая поклон, спросил Арамис.

– К этим заметкам вы приложили портреты, нарисованные с таким искусством, что по ним я узнавал тех людей, историю, характеры и нравы которых вы мне описывали. Принц, мой брат, – красивый, бледный брюнет; он не любит свою жену, Генриетту, ту, которую я, Людовик Четырнадцатый, немного любил, в которую и сейчас еще немного влюблен, хотя она и заставила меня лить горькие слезы в тот день, когда хотела прогнать от себя мадемуазель Лавальер.

– Глаз этой последней, мой принц, вам придется остерегаться, – сказал Арамис. – Лавальер искренне любит ныне царствующего монарха. А любящую женщину обмануть нелегко.

– Она белокурая, у нее голубые глаза, нежность которых поможет мне узнать ее душу. Она чуть-чуть прихрамывает, ежедневно пишет мне письма, на которые я заставляю отвечать господина де Сент-Эньяна.

– А вы хорошо его знаете?

– Так, как если бы видел собственными глазами. Последние стихи, которые он написал для меня, я знаю не хуже тех, что сочинил им в ответ.

– Отлично. Знаете ли вы ваших министров?

– У Кольбера лицо некрасивое, хмурое, но вместе с тем умное; лоб зарос волосами; большая тяжелая голова. Смертельный враг господина Фуке.

– О Кольбере можно не говорить.

– Конечно, ведь вы попросите, надо полагать, отправить его в изгнание, разве не так?

Восхищенный Арамис удовольствовался тем, что воскликнул:

– Вы действительно будете великим монархом, мой принц.

– Вы видите, – улыбнулся принц, – я знаю мой урок как полагается и с помощью божьей, а также вашею справлюсь со всем.

– Есть еще одна пара глаз, которых вам придется остерегаться, мой принц.

– Да, глаз господина д'Артаньяна, капитана мушкетеров и вашего друга?

– Моего друга, должен признаться.

– Того, кто сопровождал Лавальер в Шайо; доставил в сундуке королю Карлу Второму Монка и так хорошо служил моей матери. Корона Франции обязана ему столь многим, что, в сущности, обязана всем. А его ссылки вы также будете добиваться?

– Никогда, мой принц. Такому человеку, как д'Артаньян, когда придет время, я сам расскажу обо всем происшедшем. Но пока его нужно остерегаться, потому что, если он выследит нас раньше, чем мы сами ему откроемся, и вы и я будем схвачены и убиты. Он – человек дела.

– Приму во внимание. Теперь давайте поговорим о господине Фуке. Что, по-вашему, я должен буду для него сделать?

– Простите, быть может, вам кажется, что я недостаточно почтителен к вам, задавая все время вопросы?

– Это ваша обязанность и пока, к тому же, ваше право.

– Прежде чем перейти к господину Фуке, я должен напомнить вам еще обо одном моем друге.

– О господине дю Валлоне, Геркулесе Франции? Что до него, то его судьба обеспечена.

– Нет, я хотел говорить не о нем.

– Значит, о графе де Ла Фер?

– И о его сыне, который стал сыном всех четверых.

– А, об этом мальчике, который умирает от любви к Лавальер и у которого так подло отнял ее мой брат! Будьте покойны, я сделаю так, что она вернется к нему. Скажите, господин д'Эрбле: легко ли забывается оскорбление от того, кого любишь? Прощают ли женщине, которая изменила? Что это, свойство французской души или закон, заложенный в человеческом сердце?