Виконт де Бражелон или Десять лет спустя (3 тома) Ил. Ж.Боже

– И вы сдержали бы свое слово?

– Клянусь моей жизнью, да!

– Тогда как теперь?

– Тогда как теперь я чувствую, что виновные должны понести наказание.

– Каким образом, монсеньер?

– Что вы скажете о моем сходстве с братом, дарованном мне господом богом?

– Скажу, что в этом сходстве можно усмотреть перст провидения, которым королю не должно было пренебрегать; скажу, что ваша мать совершила тяжкое преступление, предоставив столь неравную долю счастья и столь неравную участь тем, кого природа создала в ее чреве столь похожими друг на друга; и я делаю из этого вывод, что кара за это будет не чем иным, как восстановлением равновесия.

– Что означают ваши слова?

– То, что, когда я возвращу вам ваше место на троне вашего брата, вашему брату придется занять ваше место в тюрьме.

– Увы! В тюрьме испытываешь столько страданий!

Особенно если до этого чаша жизни полнилась до краев!

– Ваше высочество сможете поступить, как сочтете для себя удобным; наказав, вы сможете простить, если того пожелаете.

– Хорошо! А теперь остается сказать вам еще об одном.

– Говорите, мой принц.

– Отныне я буду беседовать с вами лишь за стенами Бастилии.

– Я и сам хотел уведомить вас, ваше высочество, что в дальнейшем я буду иметь честь встретиться с вами лишь один-единственный раз.

– Когда же это произойдет?

– В тот день, когда мой принц покинет эти мрачные стены.

– Да услышит вас бог! Как же вы предупредите меня?

– Я приду сюда сам.

– Вы сами?

– Не покидайте этой комнаты, принц, ни с кем, кроме меня, или если вас принудят в мое отсутствие покинуть ее, помните, что это сделано помимо меня.

– Итак, ни одного слова кому бы то ни было, кроме вас?

– Да, ни одного слова кому бы то ни было, кроме меня.

Арамис отвесил глубокий поклон. Принц протянул ему на прощание руку и сказал с искренностью, идущей от самого сердца:

– Сударь, еще одно слово. Если вы явились ко мне, чтобы окончательно погубить меня, если вы – не более как орудие моих ненавистников, если наша беседа, в которой вы выведали самые сокровенные тайны моего сердца, принесет мне нечто худшее, чем заключение, а именно – смерть, то и тогда да будет мое благословение с вами, ибо вы положили конец моим сомнениям и заботам и после лихорадочной пытки, терзавшей меня последние восемь лет, внесли успокоение в мою Душу.

– Монсеньер! Не торопитесь судить меня.

– Я сказал, что благословляю вас, что простил вам вашу вину предо мною. Но если вы явились ко мне для того, чтобы возвратить место, уготованное мне самим, богом, место, осиянное солнцем счастья и славы, если, благодаря вам, я смогу оставить по себе след в людской памяти, если, свершив выдающиеся деяния и оказав услуги народам моего королевства, я доставлю честь моему роду, если из тьмы, в которой я угасаю, я поднимусь, поддерживаемый вашей благородной рукою, к вершинам почета, – в таком случае вам, кого я благословляю и кому приношу свою признательность и благодарность, вам – половина моего могущества и моей славы. И это будет все еще слишком ничтожная плата; я всегда буду считать, что не выплатил вам вашей доли, ибо вы никогда не сможете в такой же мере, как я, наслаждаться счастьем, которым одарили меня.

– Монсеньер, – проговорил Арамис, взволнованный бледностью юноши и этим его порывом, – монсеньер, благородство вашего сердца наполняет меня радостью и восхищением. Не вам выражать мне свою благодарность. Меня будут благодарить народы, которых вы осчастливите, и ваши потомки, которым вы оставите славу. Да, да… я дам вам нечто большее, нежели жизнь, – я дам вам бессмертие.

Молодой человек снова протянул Арамису руку; Арамис приложился к ней, став на колени.

– О! – вскричал принц с тронувшим Арамиса смущением.

– Это первая дань почитания моему будущему монарху. Когда я снова увижу вас, я скажу: «Здравствуйте, ваше величество!»

– А до этой поры, – воскликнул молодой человек, прижимая свои белые исхудавшие пальцы к сердцу, – а до этой поры – никаких грез, никаких потрясений, иначе жизнь моя пресечется! О сударь, до чего же тесно в моей тюрьме, до чего мало это окно, до чего узка дверь! Как же могло проникнуть через нее, как могло поместиться здесь столько гордости, столько блеска и счастья!

– Поскольку вы утверждаете, что все это принесено мною, вы наполняете мое сердце радостью, ваше высочество, – поклонился Арамис.

Произнеся эти слова, он постучал. Дверь тотчас же отворилась. За нею стояли тюремщик, а также Безмо, который, снедаемый беспокойством и страхом, начал уже невольно прислушиваться к голосам, доносившимся из-за двери.

К счастью, оба собеседника говорили все время вполголоса и даже при самых бурных изъявлениях страсти не забывали об этой предосторожности.

– Вот это исповедь! – сказал комендант, силясь изобразить на лице улыбку. – Можно ли было предполагать, что заключенный, наполовину покойник, будет каяться в стольких грехах и отнимет у вас столько времени?

Арамис промолчал. Ему хотелось поскорее покинуть Бастилию, где отягощавшая его тайна удваивала гнетущее впечатление, производимое стенами крепостных казематов.

Когда они дошли до квартиры Безмо, Арамис шепнул коменданту:

– Поговорим о делах, дорогой господин де Безмо.

– Увы! – отозвался Безмо.

– Не нужно ли вам спросить меня о расписке на сто пятьдесят тысяч ливров? – молвил епископ.

– И уплатить первую треть этой суммы, – добавил, вздыхая, бедный Безмо, сделавший несколько шагов по направлению к своему железному шкафу.

– Вот ваша расписка, – подал бумагу Арамис.

– А вот и деньги, – ответил, трижды вздохнув, комендант.

– Мне было приказано вручить вам расписку на пятьдесят тысяч ливров, – сказал Арамис. – Что же касается денег, то на этот счет я не получал никаких указаний.

И он удалился, оставив Безмо в полном смятении чувств перед этим поистине королевским подарком, преподнесенным ему с такою непринужденностью внештатным духовником Бастилии.

Со времени отъезда Атоса в Блуа д'Артаньян и Портос редко бывали вместе. У одного была хлопотная служба при короле, другой увлекся покупкой мебели, которую хотел отправить в свои многочисленные поместья; он задумал завести в своих резиденциях – а их у него было несколько – нечто напоминающее придворную роскошь, которую ему довелось увидеть у короля и которая ослепила его.